На кухне послышался звон посуды – на пол летели чашки, тарелки; потом грохнулось что-то тяжелое, конечно – керамический чайник, ценная вещь, которую Венька притащила из антикварного; огромные экзотические птицы с китайскими раскосыми глазами, растрескавшимися от времени… Что же ты делаешь, гад?!
– Иди сюда! – истерически заорал Нимотси. – Иди сюда, помоги мне…
…Он сидел посреди кухни, прямо на осколках битого стекла, из его рюкзака было вывалено все содержимое: потрепанный блокнот, видеокассеты, какие-то проспекты и карты, сломанная ручка, огрызок карандаша, пригоршня таблеток, мелкие чужие монеты, которых я никогда не видела раньше; шлеей от рюкзака он перетянул себе ногу – так же, как вчера вечером, на лестнице.
– Ч-черт, не могу попасть! Не могу попасть, мать твою!.. – Он беспомощно тыкал шприц в ногу. Я с ужасом смотрела на него.
– Что глаза вылупила? – злобно спросил Нимотси. – Помоги лучше, ничего не получается – видишь?!
– Что нужно делать? – Я вдруг удивилась своему спокойному голосу, который отрезвляюще подействовал даже на Нимотси.
– Я зажму, а ты найди вену. Вколешь.
– Никогда этого не делала.
– Не труднее, чем в задницу. Давай…
Он стянул шлею еще туже – но это было бесполезно, вены не подавали признаков жизни, не хотели всплывать на поверхность: только бледная, покрытая редкими волосками кожа.
Нимотси сжал зубы и закрыл глаза.
– Ну?!
– Я не могу… Не могу найти.
– Давай! – Костяшки его пальцев побелели от напряжения, и, когда тонкий кожаный ремень надломился и треснул, я увидела одну – тоненькую, нежно-голубую, смирно стоящую – как рыба под толщей льда.
Игла легко прошила кожу, и я выпустила в тело Нимотси содержимое шприца.
Он откинулся на пол – тонким позвоночником на стекло, – вытянул руки и затих.
Я несколько минут бесполезно просидела рядом с ним, а потом начала собирать стекла.
– Мы найдем тебе нарколога. Хорошего…
– Мы? Кто это – “мы”? Наша затворница обросла сестрами во Христе?
"Сестрами” – как в воду глядишь, Нимотси, даром что законченный наркоман”.
– Неважно. Все равно надо что-то делать, иначе кто тебя будет колоть без меня?
– А я уже не буду без тебя, – его голос прозвучал странно весело.
– А если мы их больше не найдем, твои вены?
– Война – фигня, главное – маневры… Буду колоть себя в яйца, как на зоне.
– Ты и это знаешь?
– Я теперь все знаю.
Я подняла с пола черепок – с черепка на меня смотрел грустный раскосый глаз птицы.
– Ты разбил мой любимый чайник. Никакого ответа.
– Вдребезги разбил, а я на него загадала.
– Ты очень удивишься, но, кажется, я разбил все на свете и твою лягушачью жизненку тоже. Я приехал за тобой. Нам нужно сваливать отсюда.
– Куда?
– Куда-куда… В жопу труда! Ты разве не поняла, что я сказал тебе? Все это было правдой. Там, где я работал, убивали людей по-настоящему!
– Не хочу слушать твой бред! – Я закрыла уши, но это не помогло: его тихий голос все равно просачивался в меня.
– Тихое такое местечко, пригород Афин, шикарный вид, частные владения – хрен сунешься, охрана по периметру, бассейн с подогревом… Рожи только наши, восточноевропейские, ты же знаешь, как это делается: “Набираем девушек для работы официантками в лучших барах Европы”, все лучше, чем сидеть без зарплаты и за копейки члены сосать желающим… Лучше, конечно, через Польшу, у них это дело хорошо поставлено. Набирает такое липовое агентство грудастых жопастых малоимущих бабенок и гонит все поголовье через границу по сомнительным ксивам. Сейчас такой бардак… Две югославки были классные, просто ништяк, но наша Юленька все равно лучше… Меня когда Володька Туманов с этими людьми сводил – говорил, просто обыкновенная порнуха… Здорово был упакован.
Вечный студент Володька Туманов был однокурсником Нимотси, потешным альфонсом при зажиточных девушках из хороших московских семей. Он без конца брал академки, тусовался в каких-то клубах и модных московских журналах, сам завел журнал, погоревший через три месяца по причине вялого невкусного эротизма. А теперь, оказывается, стал одним из действующих лиц в жизни Нимотси.
– Никакое не действующее лицо, кондом рваный, шестерка, гад! – бесцветным голосом сказал Нимотси. – Я сам, сам виноват… Не нужно было подписываться” не нужно было тебя втягивать… Но я не знал… Я не знал, я думал – подванивающая работенка, так, разовый вариант, чтобы хоть чуть-чуть приподняться, тоже кино, хоть и отвратное… Я скучал по кино. Господи, как я скучал по кино… Я не знал, что так получится. А когда узнал – поздно было, охрана по периметру.
Я молча собирала осколки и черепки; чтобы вынуть их из-под Нимотси, я осторожно перевернула его – он ткнулся лицом в пол.
– Мы отсняли только три фильма, по часу. Четвертый не закончили. Но трупов было море, и героину – тоже. Там все было для съемочной группы… И волчары, которые актерскую скотину забивали, и кока, и морфий, там иначе нельзя было выжить, либо в дурку, либо в петлю. Мужиков не убивали, только детей и девушек, про мужиков еще должны были снять – специальную серию, педрильскую… Один парень, просто мясник, так резал – зашибись, даже на камеру брызги попадали… Из Львова, кажется, – плевал он на героин, на вонючей ханке сидел, а потом и на это плюнул: кровь – самый крутой наркотик, его слова… Так вот – он говорил, что все это – для всяких высокопоставленных херов и богатеньких извращенцев и распространяется по Европе чуть ли не с дипломатической почтой. Ч-черт, я думал.., пока еще думать мог, пока еще мозги в астрале не оставил, – что они хотели это на широкую ногу поставить. Какой-то наш суперовый хер, русский, между прочим, за этой идеей стоял. Тебе-то самой нравится идейка, а? – вдруг хихикнул Нимотси.
– Разве что в качестве сюжета. Ты попал. Больное воображение теперь в цене. – Мне надоело слушать его бредни.
– В качестве правды, – он забросил руку мне на шею, больно притянул к себе, – ты до сих пор не поняла, что это правда?
Я устала, мне не хотелось спорить.
– Хорошо, я поняла. Это – правда. Идем, я тебя в кровать уложу.
– А мне и здесь хорошо. Наш оператор еще на первой картине повесился, слабачком оказался. А я вот – ничего себе. Ты можешь мной гордиться. Потом они финна какого-то привезли, флегму долбаную – пис-сала, как-кала, пук-кала, вирвала, на х-хер! – он доснимал. Нас близко к актерам не подпускали, только его, он все тела проверял, чтобы масло хорошо лежало, чтобы красиво смотрелось, очень профессионально… А нас не подпускали, мы никого не могли предупредить и сказать ничего не могли. – Нимотси привычно заплакал, и тихие слезы вдруг страшно исказили его лицо, мгновенно постаревшее на десять лет. – Но я его спас. Спас этого мальчика… А даже если бы и смогли сказать – все равно никого бы не выпустили.