Хазары оглянулись, когда корабли стали втыкаться в песок у них за спиной. С плеском падали в мелкую воду тяжёлые сходни. Булгарские воины бегом выводили коней. Самые нетерпеливые выпрыгивали через борта.
В этом месте не было крутого обрыва: всадники резво вылетали наверх и сразу строились для боя. Уже плясал под ханом Кубратом рыжий, как хорошее золото, скакун. Пылало в солнечных лучах хвостатое знамя!
Гребцы, вагиры и халейги, покидали корабли и бегом спешили за булгарами. Охранять корабли не оставили никого. Перемогут хазар и возвратятся, ничего с ними не будет. А не перемогут – не всё ли равно!
Старый Олав соступил на берег во главе четвёрки сыновей. Узорчатые ножны хлопали по бедру.
– Не ходил бы ты, отец, – сказал Бьёрн. Гуннар добавил:
– Халльгрим тебя не похвалит.
Взрослые мужи, перед отцом они всё ещё были мальчишками. И даже теперь отваживались лишь на совет.
Олав обвёл их глазами. Не всякая седая борода могла похвалиться таким потомством… Бьёрн, Гуннар, Сигурд. И приёмыш Гудрёд Палёный, внук великого Лодброка, со своей каменной секирой в руке… Статные, сильные, голубоглазые… живые.
– Халльгриму, – сказал Олав, – я дал кормщиков не хуже, чем я сам.
Он закинул за спину щит, что был знаком ещё с ударами Рунольва Скальда. И зашагал вверх, на зовущий голос рога. Старшим над воинами с кораблей Халльгрим поставил Торгейра Левшу. А вагирами повелевал Дражко, Олегов боярин.
Давняя, застарелая ярость направила булгарский удар!
Выплескивалась обида, поколениями жившая у каждого очага. Навеки оставленная великая степь. Глаза женщин, увёденных в гаремы Атыла!
Нет страшнее противника, чем воин, знающий, что заслоняет собственный дом.
Хан Кубрат нёсся в битву первым, и обнажённая сабля светилась у него в руке. Сколько ни уговаривали его распоряжаться боем из безопасного места – не послушал. Скакали следом отважные братья. Сидели в юрте смышлёные сыновья. Не останется пустым ханское седло.
Над гудевшей землёю неслись они в спину хазарам, завязшим, как в болоте, в пешем войске врага… В густой пыли бежали за всадниками воины с кораблей. Не всех же порубят булгары, останется и им!
Мохо-шад разглядел летевшую опасность и понял, что не успеет развернуть своё войско и встретить Кубрата как следовало. Он уже бросил в бой всё, что имел. Думал смести, затоптать пешее ядро словен, а вышло – погорячился… И не было рядом Алп-Тархана, умевшего столь многое предусмотреть!
Вот тогда-то и достиг его ушей слитный, леденящий крик, от которого когда-то вздрогнули в Барсучьем Лесу бесстрашные юты… Это князь Чурила Мстиславич надвинул урманский шлем на глаза и рукой в рукавице выхватил меч:
– Вперёд!
Его вятшая, старшая дружина – бояре – с самого начала битвы дралась в полках: пример для простых ратников и присмотр. Но стояло за князем достаточно юных отроков и могучих мужей, чтобы опрокинуть хоть кого! Кременецкие и круглицкие – вместе. Все в кольчугах, с грозными мечами, ринулись они за князем. Попробуй останови…
Железные челюсти были готовы сомкнуться, перекусить пополам хазарское войско. И показалось царевичу Мохо, будто в небе над ним померкло светлое солнце, а под ногами заколебалась земная твердь.
И то добро – не видел своей невесты круглицкий князь Радим!
Пласталась в беге злющая кобылица. Всякий, кто не знал, только принял бы Нежелану за безусого отрока, не по-мужски лёгкого в кости. Воины постарше всё норовили заслонить поляницу – кто щитом, кто собственным телом, залубеневшим от шрамов… Да поди за ней угонись!
Вот приметила хазарина, с поднятым копьём спешившего наперерез. В черту сдвинулись у переносья соболиные брови. Гибким девичьим телом увернулась от удара. Свистнул в руке беспощадный клинок. И что ветром выдуло из седла чёрного степняка!
Стрела на излёте клюнула её в ногу, но застряла, не пробив сапога. Прямо перед собой Нежелана увидела спешенного хазарина, со всех ног улепётывавшего прочь… И погналась, занося меч. Но шарахнулась кобылица – и Нежелана впервые промахнулась, не сняла с плеч вражью голову, только сбила с неё шлем.
Русые вихры вместо хазарских чёрных кос оказались на той голове! Упал, беспомощно заслонился руками… И из-под этих рук глянул на неё глазами родного брата.
– Любим!
Не стала марать меча о труса. Мигом расправила тугие кольца аркана, свёрнутого у седла. Метнула, ударила пятками кобылицу – и поволокла брата по земле, по кровавым телам. Словенина – к словенам в полон!
Дружина – она дружина и есть. Куда князь, туда все княжьи. Скатится его голова, и они свои сложат неподалёку. Шёл за князем меченоша Лют… Но что поделаешь, если судьбе было угодно провести его по тому самому месту, где он в последний раз видел отца!
Не ведал отдыха меч у Люта в руках. А глаза, непослушные, помимо воли всё рыскали по сторонам – не видать ли боярина?
И ведь разглядел. Повернулся в ту сторону, где гуще лежали мертвецы, и признал край втоптанного в землю плаща.
Ни разу не называл Лют Вышатич отца – отцом… Не назвал и тут. Но некая сила вынула его из седла. Бросила наземь, на колени. Видга кружил рядом на Воронке, охранял.
Обдирая пальцы, Лют расстегнул на боярине железный ворот кольчуги. Сдвинул со лба, с седых кудрей, просечённый шлем… Открыл глаза Вышата… увидел сына… хотел что-то сказать, да не смог. Лишь выпустил из ладони вережёный меч, нашёл руку Люта и сжал.
И – угас…
Лют прикрыл его хазарскими щитами, благо их достаточно валялось вокруг. И пустился вдогон князю, чей урманский плащ мелькал уже далеко…
Третьяка-новогородца никто в битву не звал. Он пошёл сам, напросившись на корабль к Торгейру Левше. То ли чем приглянулся ему калека халейг, то ли надеялся вернее встретить его отца… На корабле Третьяк грёб за двоих. А когда побежали на берег – обогнал всех, подоспев к схватке едва не вперёд конных булгар.
Он не буйствовал с того самого дня, когда его подобрали отроки. Но тут безумие снова его оседлало! Кинулся в самую гущу, отбросив топор, которым его вооружили. Содрогайся, кто не видел, как дерётся бешеный берсерк. Со звериным криком намертво стиснул пальцами чью-то загорелую шею… И пал тут же, пронзённый несколькими копьями враз.
Торгейр не успел его защитить.
Люди Эрлинга Виглафссона шли за ним с тою же яростной силой, что когда-то по палубе Рунольвова корабля… Эрлинг Приёмыш не любил воинственных слов. Никто никогда не слыхал, чтобы он называл себя викингом. Но ни один враг не мог похвалиться, будто видел, как выглядела его спина!
Всё бешеней делалась битва.