Оплакали его, с честью положили на высокий костёр. Закололи, как повелось, лошадей и рабынь, устроили тризну. Насыпали над пеплом поминальный курган.
И вот тогда-то началось.
Щит к щиту дрались в том бою Круглица и Кременец. Заслоняли друг друга – и бывало, что грудью. Согласно поднимали дедовские мечи. Вот и ждал князь круглицкий, князь меньший – Радонегом звали его, – что не сегодня завтра кликнут в Кременец на опустевший стол… Или сына у него попросят, Радима. Не было ведь у храброго Ратши ни жён, ни детей.
Ан не позвали. Своих охотников вокняжиться сыскалось в достатке. Без Радонега толкались – не хватало локтей. Довели дело едва не до драки. И вот на самом краю возьми да скажи боярин Вышата Добрынич поредевшей дружине: а что, братья! Уж не посадить ли нам князем Мстислава-колодезника, мужа храброго, смысленного, деловитого?
Сказал-то больше в надежде, что захотят не Мстислава, а его, Вышату. Да сам себя перехитрил. Дружина словно только того и ждала. С тем и вышли на вече: Мстислав люб! Хотим Мстислава!
А сам князь-колодезник про всё то узнал только к вечеру. Узнав же, сперва лишь отмахнулся – расшумелись тут, без вас тошно.
Троих сыновей привёз он с поля бездыханными. А последнего, Чурилу, – едва живым. Тот – хоть и вовсе был юн – рубился в сече подле самого Ратши, возле стяга. Там и копьём в бок получил, и саблей по лицу. Чуял, не иначе, за что голову подставлял… Пошагали мимо лета и зимы, и добрались до Мстислава и старые раны, и колодезная хворь. Согнули дугой широкую спину, дали в руку костыль… Дружина в поле ехать хочет, травить выжлецами прыскучего зверя – а князь-то из гридницы до полатей еле-еле ползет. Кого за себя послать, если не сына? Вот так, помалу, и стал Чурила при живом отце – князем.
Кое-кто из старых бояр, а всех пуще Вышата Добрынич, ворчал на обоих денно и нощно, без отдыху. Не нравились порядки, заведённые старым князем, а молодым – и того более. Но тем дела было мало. Другой камень сидел в сапоге… Не забыл обиды князь круглицкий, князь младший. Не признал над собою колодезника, затаил великое зло. А въехали во двор могильные сани – подучил сына Радима. А уж у Радима норов был, в речку бросить – пересохнет…
Однако жили.
И древний дуб над городом стоял молодой и зелёный. Только одна из его вершин, та, что повыше, приуныла, помятая бурей, не хотела больше расти. Зато вторая гордо курчавилась тёмной листвой, тянулась, догоняя старшую, к солнцу.
А о том, что в Кременце и в Круглице княжили когда-то родные братья, вспоминали нынче всё реже и реже.
Вышата Добрынич возвращался с совета домой. Легко бежал под ним жеребец, смотрел огненными глазами, катал во рту железное грызло, бренчал хазарскими серебряными решмами на ременной сбруе. Хрустела под копытами ореховая скорлупа.
Только на коне Вышата ещё чувствовал себя молодым. Отяжелело, утратило гибкость постаревшее тело, одно благо, что сохранило прежнюю силу… Не пройдёшь теперь, не пролетишь по улице, как бывало, не касаясь бревенчатой мостовой. Хрустят старые косточки, гребут пыль когда-то лёгкие ноги. Хочешь не хочешь – полезешь в седло.
Но зато ездил Вышата мало кому не на зависть. Висели отпущенные поводья, одна рука небрежно упиралась в бедро. Поди проследи, когда управляет конём!
Мелькали мимо заборы, проплывали дома. Между крышами возникал другой берег Медведицы, и Вышата сдвигал недовольные брови. Раньше на тот берег приходили олени, выскакивали угрюмые вепри. Теперь оттуда доносился дружный стук топоров. Урмане, чтоб им пусто, уже навели частокол и теперь возводили за ним три диковинных дома, длинных, с выпуклыми боками, наподобие опрокинутых лодий… Вокруг недостроенных жилищ толпились палатки, и только одно строение было полностью завершено: большой корабельный сарай, стоявший недалеко от воды. Ну и народ – не о людях первая забота, о кораблях!
Спокойно видеть находников Вышата не мог. И глянул-то вроде всего один раз, а приятные мысли, что мыши, разом побежали прочь. Даже о том, как славно рубил нынче в его, Вышаты, руках тот новый меч. Хитёр окаянный Мстиславич, ох, хитёр, а того пуще смел и умён!
Будто вчера это было… До сих пор стоголосо шумело в ушах у боярина многолюдное вече, собравшееся перед княжеским Новым двором. Полторы сотни урман – это не кузнец Людота, ими просто так на дружинном совете не распорядишься – пустить, не пустить… Не князь владеет землей-кормилицей, город. И уж как скажет Господин Кременец – так тому и быть!
Умно вел себя Чурила… Дай волю, небось полгорода раздарил бы иноземцам. А поди ж ты, ни слова не замолвил за урман, рассказал только, как что было, и всё! Даже девку свою, лапотницу конопатую, не втащил на помост. А зачем? И так все ведают, как и откуда. Зато раздерутся потом, никто не скажет: насоветовал князь!
Вышата даже заёрзал в седле, без дела звякнул плёткой над мохнатым ухом коня.
Похвалить, что ли, заодно ещё и урман? Небось не рвали рубах, в грудь себя не колотили. Пришли на вече, словно кто звал. Ножны ремешками позавязали. Оно и видать мирных людей, если уж дома усидеть не сумели!
Конь чувствовал, как распирало седока, и бежал всё быстрее, – пришлось придержать. А и пуститься бы во весь опор, отвести душу в отчаянной скачке, да кто поймет! Совсем, скажут, одурел старый боярин. Опять, знать, не поладил с батюшкой князем!
А как с ним поладишь, с проклятым, если он, смердье племя, куда ни плюнь, всё по-своему ставит? Вот и в тот раз: и не просил ни о чём вроде, а вышло по его. Как ни кричал Вышатин Верхний конец, не ум победил на вече, вредоумие: дали-таки урманам землю на другом берегу…
И те не дотерпели даже до вечера. Тут же сели в свой чёрный корабль, отгребли повыше, помолились по-своему, да и пустили в реку деревянных Богов – пусть, значит, указывают, где строиться. Тащила-тащила Медведица чужих истуканов, да так и не совладала. Куда ей, бедной, против Богов! А те, понятное дело, не продешевили. Выбрали местечко получше, сухое да ровное, прямо против города, единственное место на том берегу, куда не добиралось половодье…
Тьфу!
Любуйся теперь, люд кременецкий, неоглядчивый, как растёт через речку лютое осиное гнездо. Загудит, зажалит – спохватишься, попомнишь боярина Вышату, да и не было бы поздно!
Всего и радости, что там, подале, за лесом, – Круглица. Вот и пусть ездит теперь Радко-князь в Кременец мимо урман.
Задумался Вышата Добрынич, засмотрелся вдаль, пихнул конём неуворотливого пешехода. Обернулся взглянуть, сбил или не сбил, и тихо ругнулся, увидев урманина.
Светлоголовый парнишка сидел под забором, придерживая плечо, и смотрел на боярина глазами неистовой северной синевы. На губе и щеках проступал лёгкий бесцветный пух.
Боярин сердито дёрнул поводья, толкнул жеребца коленями, поехал дальше. А Видга поднялся на ноги и долго провожал его взглядом, украдкой потирая ушиб. Знал бы Вышата, о чём ему думалось, – не иначе, вернулся бы и всыпал молокососу ещё. Ибо Видга думал, простить гардскому ярлу обиду или не простить. Дело ли, чтобы викинга прилюдно валяли в пыли?