— Выходи, — плечистый распахнул дверцу. — Черт, стоять смирно!
Едва Петр выпрыгнул, огромный, не менее восьмидесяти сантиметров в холке Черт повел себя странно — насторожив уши, всмотрелся, неуверенно уркнул, потом даже попятился, склонил голову, утробно заворчал, встал как-то боком, затоптался.
— Ох ты, я и не подумал… — расхохотался плечистый. — И ведь точно сбил ты с толку нашу зверину… Вон как недоумевает… Черт, это кто? — смеялся он, тыча пальцем в Петра. — Это не хозяин, это — как две капли… Вот, вот, сбит с панталыку… Комедия. Соображает что-то, а допереть до сути собачьим воображением все же не может. Черт, это кто?
— Хватит, — недовольно сказал Петр. — Кинется еще…
— Не бзди, он у нас ученый… Черт, место! Все. Пошли.
Он первым направился к крыльцу — высокому, основательному, с коваными черными перилами и остроконечной зеленой крышей, явно скопированной со старых русских теремов. Уверенно распахнул дверь, провел в широкий коридор:
— Бросай фуражку на крючок, сымай ботинки, у нас тут ковры повсюду…
— Сюда?
— Ага. Чемоданчик поставь, не упрут… Пошли.
С шутовской предупредительностью распахнул перед Петром последнюю дверь слева. Обширная комната, от пола до потолка отделанная темными деревянными панелями. Камин посередине стены. Огромная кабанья голова таращится со стены желтыми стеклянными глазищами. Огромный телевизор. Бильярдный стол. Высокие вычурные кресла вокруг массивного стола.
— Ну, здорово, братан…
Человека слабонервного, окажись он неподготовленным свидетелем этой сцены, могло бы и ощутимо встряхнуть. А уж об индивидууме, находящемся в преддверии белой горячки, нечего и говорить — таковой вмиг и основательно поехал бы рассудком, достаточно вспомнить кое-что из прошлого. Сережка — как же его фамилия? — ив самом деле едва не рехнулся. Он как раз проснулся после недельного запоя, а они вошли в комнату вдвоем, старательно синхронизируя движения. Молоды были и безжалостны, шутили сплошь и рядом жестоко, чуть в психушку не отвезли Пашиного однокурсника…
Человек, шагнувший навстречу Петру с протянутой для крепкого рукопожатия рукой, отличался только одеждой — не офицерская форма, а широкие тренировочные брюки и просторная домашняя рубашка. Но всем остальном они были неотличимы, словно отражение в зеркале: рост, комплекция, черты лица. цвет глаз, даже прически почти копируют друг друга. Две горошинки из одного стручка.
И не было во всем этом, конечно же, ни мистики, ни шаловливой игры случая. Были братья-близнецы, только-то и всего. А отличие исключительно в том, что выбрали в жизни разные дорожки, но и в этом, если подумать, нет ни капли удивительного. Братья-близнецы Петр и Павел, названные так папашею вовсе не в честь первых учеников Христа, — родитель, как и подобает провинциальному интеллигенту пятидесятых, от религии был дальше, чем Юпитер от Земли. А первенцев нарек в честь города Петропавловска, где, как легко догадаться, они и появились на свет, устроив родителям нешуточный сюрприз: в те патриархальные времена еще не было хитрой медицинской техники, способной предсказать заранее, что в утробе молодой мамы не один, а целых двое. Разве что бабка с позиции немалого жизненного опыта что-то такое предчувствовала и даже вроде бы вяло предсказывала вслух.
— Здорово, Паша, — сказал Петр, крепко тряхнув протянутую руку. — Приехал вот…
Откровенно говоря, испытываемые им чувства были далеки от телячьего умиления, присущего в каждом кадре персонажам индийских и мексиканских шедевров. Они слишком долго не виделись — это раз. Слишком долго жили вдалеке друг от друга, каждый своей жизнью, как небо и земля. Пресловутой братской любви, в общем, никогда особенно и не ощущалось. Слишком рано разбросала жизнь, слишком разные дорожки, слишком… Через слово всплывает это «слишком». Не чужие, конечно, — но и совершенно не тянет бросаться на шею неотличимому от тебя человеку. Разные мы чересчур, он и я. Свежеотставной подполковник и один из крутейших шантарских бизнесменов. Брат, конечно. Брательник. Но мышцы лица в умиленной улыбке что-то не спешат расслабиться, слеза на очи отнюдь не наворачивается. Да и у него, похоже, те же самые ощущения…
Потому что в голосе та же ноточка неловкости:
— Ну проходи, брательник, проходи, что ты стоишь, как слесарь по вызову… Митя, можешь улетучиваться. Братовья ностальгии будут предаваться, тебе это неинтересно… Падай, Петя, в кресло. Жахнем, не мешкая? У меня, признаюсь, башка с похмелья похрустывает, вчера расслаблялись с нужными субъектами, а поутру дела навалились, подлечиться времени не было, да и тебя ждал… — Павел привычно устроился в мягком кресле по другую сторону низкого столика, щедро наплескал во внушительные бокалы тяжелой жидкости чайного цвета. — Коньячок отменный. За приезд!
Коньячок и в самом деле оказался отменный, без малейшего сивушного жжения. Петр выпил до дна скорее по обязанности — глядя, как братец в два глотка жахнул свой, не без некоторой неловкости помаячил вилкой над блюдечками и тарелками. Если вдумчиво прикинуть, эта вечерняя закусочка обошлась в его полугодовое офицерское жалованье, включая все надбавки — это ежели не считать самого коньячка, он, как-никак, не был законченным вахлаком и примерно представлял, сколько сейчас стоит литровая бутылка «Хеннесси».
— Давай-давай, — поощрил Павел. — Не в ресторане, где нужно на цены оглядываться… Цепляй вон ту.
— Это еще что? Змея — не змея…
— Это рыба минога, — разъяснил Павел. — Или не совсем рыба, типа угря… Но вкусна. Оцени.
— Вкусна, — прожевав, согласился Петр.
— Ну, забрало?
— Н-ну…
— Ты плечиками не пожимай. Если не забрало, сейчас живенько повторим… Держи. За приезд мы уже махнули… давай, что ли, за твое вольное существование? Ты ведь, я так понимаю, окончательно откинулся из бывшей непобедимой и легендарной?
— Все, — кивнул Петр.
— А это что за пряжечка? С римскими цифирками?
— Двадцать пять лет беспорочной, изволишь ли видеть, службы, — усмехнулся Петр. — Опять ввели, по царскому образцу.
— А… Слыхал что-то такое, но на человеке еще не видел. — Он с живым интересом присматривался. — Однако, иконостас…
— Да брось, — отмахнулся Петр. — Орденов только три, остальное — юбилейки и за выслугу…
— Все равно красиво. Я тут сам собрался насчет чего-нибудь такого очередного похлопотать — на некоторых импортных гостей просто-таки убойнейше действует, когда в петлице ленточки… Только руки никак не доходя г. Значит, ты теперь у нас совершенно вольный человек… Вольный сокол.
— И, можно сказать, гол как сокол, — вырвалось у Петра.
Он тут же выругал себя за это. Решит еще, что прошу денег, а ничего подобного и в мыслях нет. Видит бог, даже у родного брата в жизни не просил денег и нет намерений просить.