– Меня, – сообщила бабочка, спускаясь на траву и принимая человеческий облик. – И что б вы без меня делали?
– Серпьент, – золотисто-зеленоватые глаза «маркиза Гаэтано» слегка сузились, – ты был в храме?
– Был, – самодовольная физиономия Крапивника сразу поскучнела, – отвратительное место. Дохлое. Елка, и та завянет.
– Ты сделал все, как надо?
– Если не доверяешь, сам бы и лез в эту осень, – огрызнулся Кулебрин. – Этот ваш лиловый ночи напролет стоит на коленках, пялится на стенку и себе под нос бормочет.
– А что со стенкой?
– Мокрая она.
– Мокрая?
– Ага, в потеках. Развалится эта дрянь скоро, точно говорю! Вот шуму-то будет... Хорошо б этого лилового придавило, ненавижу.
– Почему? – быстро переспросил Скиталец.
– А потому, проешь его гусеница, что важный очень. И тупой, как замшелый пень. Жизни нет давно, а торчит, да еще дрянь всякая в нем гнездится.
– Серпьент, – спокойно сказал Рене, – смотри на меня. Внимательно смотри. Что ты видишь?
– Бум-бум-бум, – Крапивник нахмурился. – Врешь! Быть не может!
– Может, – губы Скитальца дрогнули в улыбке, – ты сказал, в Илларионе нет жизни? Он похож на меня? Хоть чем-то?
– Нет, – Кулебрин был на удивление краток, – ничего похожего. Ты все равно наш, таррский, а этот чужой. Такой чужой, что чужее не бывает. Может, ты и умирал, но ты живой, а этот хоть и не сдыхал, а дохлый. А больше ничего сказать не могу. Разит там чем-то, внизу особенно.
– Не кровью?
– Кровь была, но высохла, только пятна на стенках остались... Много пятен. Ну, не знаю я, что там такое! Слушайте, может, вы все это спалите, а? А я потом сверху крапиву выращу, и всем хорошо будет. Или хотя бы клирика этого прибьете?
– Мы подумаем, – очень серьезно ответил Рене, – правда, Эрасти?
– Обязательно. А что женщина?
– Ведьма, – припечатал Серпьент, – и тоже дохлая, но иначе. Я у нее чуть не завял, но теперь все знаю! И что бы вы без меня делали?!
– Серпьент, – поднял бровь Проклятый.
– Ладно уж... Ведьма эта путается с другой, посильнее. Та, то есть то – нет, ее можно вызвать, но сначала кто-то должен завянуть.
– Завянуть? – переспросил Рене.
– Умереть, – пояснил Эрасти. – Анастазия открывает кому-то Проход чужой жизнью.
– Этой ночью завяло трое, – добавил Крапивник, – в том же доме. И еще там цветы не живут.
– Весело, – присвистнул Рене, – меня вот цветы не боятся.
– А чего тебя бояться? Так вот, эта ведьма, проешь ее гусеница, запирается, надевает на себя мерзкие штуки и зажигает ими свечи.
– Ими?
– Угу. Тронет свечку кольцом, та и загорится, только огонь не правильный. Там все не правильное, и сама она не правильная, а уж зеркала у нее... В одно вторая и залазит. А с ней зверь, хуже не придумаешь.
– Белый олень?
– Может, вы его как оленя и видите, но тварь эта травку есть не станет. Только недолго я на него любовался, хозяйка его в другое зеркало отправила. К ведьме, что все это затеяла, и они куда-то ускакали. Фу, пакость! В одном зеркале пусто, в другом – чужачка эта, а посредине ваша Анастазия торчит – то ли спит, то ли померла.
– Долго так продолжалось?
– Долго, я желтеть начал. Из-за свечек этих осень наступает, да еще та, в первом зеркале, бормотала.
– Что?! Что она говорила?! Ты запомнил?
– Не, – покачал головой Серпьент, – тихо и не по-нашему. Но она довольна была, проешь ее гусеница.
– Что было, когда вернулся олень?
– А ничего. Свечки погасли, зеркала стали зеркалами, а ведьма проснулась, сняла камни и пошла себе. Ну, а я за ней. Может, вы хотя бы ее убьете?
– Их убью я, – жестко сказал Эрасти, – обеих, но сначала ты туда вернешься и посмотришь, что будет делать Анастазия и с кем говорить. Вряд ли она каждый день жертвует тремя сестрами, видимо, ей что-то было очень нужно.
– Ладно, – буркнул Крапивник, – если ты потом ее прикончишь, я готов. Только она в храм поперлась до вечера. Можно, я пока во дворец слетаю?
– Можно, – засмеялся Рене, – но ведь ты там уже напакостил.
– Я хочу посмотреть, как он чешется, – на лице Серпьента появилось мечтательное выражение. – Этот Пьер, проешь его гусеница, заявил, что болячки у него в наказание за грехи страны, и он их искупает. Искупает, как же! Шестерых медикусов в тюрьму отправил... И главного повара заодно. Ну, я полетел.
– Серпьент, – Эрасти был очень серьезен, – хочешь смотреть – смотри, но никуда не встревай. Если Тартю вылечат, не беда, главное, чтоб о тебе никто не догадался. Твое дело – Анастазия.
– Учи ученого... Если ты похож на моего друга, это еще не значит, что...
2896 год от В.И. 21-й день месяца Дракона. АРЦИЯ. МУНТ
О приходе Бекко Ее Иносенсии всегда докладывали незамедлительно, как бы занята она ни была. В этот раз мириец появился, когда Ее Иносенсия молилась, вернее, думала о чем-то своем, глядя на изображение святой, у ног которой лежал белый олень. Когда прознатчик вошел, Предстоятельница опустила плотную ткань, скрывшую изображение. Последнее время взгляд святой не то чтобы раздражал, но Анастазия предпочитала заниматься земными делами, занавесив икону.
Бекко, как всегда, обжег свою сигнору обожающим взглядом, Ее Иносенсия протянула любимому шпиону руку для поцелуя.
– Я полагаю, вы из Оргонды? Война еще не закончилась?
– Да возрадуется Ее Иносенсия! Война только началась.
– О разгроме Аршо-Жуая я наслышана. Тигр оказался удачливей волка...
– Чтоб не утомлять мою сигнору, с чего мне начинать?
– С того, что случилось после взятия Краколлье.
– Извольте. Жоселин собрала еще одну армию. Эллские наемники и пожелавшие выслужиться нобили. Регентша преувеличивает численность и мощь своей покупки.
– Не сомневаюсь, что Бекко ре Бейра знает правду.
– Знает, – поклонился прознатчик, – в третьей ифранской армии, которой командует маршал Фобан, четыре тысячи тяжеловооруженных конников, шестнадцать тысяч пехотинцев и шесть тысяч стрелков. Эти достойные господа воссоединились с теми, кто брал Краколлье. К слову сказать, бой, который дали оставшиеся в лагере арцийцы, неприятно поразил цвет ифранского рыцарства. Они начали бояться.
– Я знаю про Паже. Он поступил глупо...
– Ее Иносенсия никогда не ошибается. Андре Паже и его люди могли сохранить свою жизнь, уйдя с ополченцами, но, умерев под «волчьими» и «тигриными» сигнами, напомнили нашим ифранским друзьям, что есть нечто подороже денег.
– Похоже, вы на стороне погибших.