Мне повезло, что люди, пусть и не осознанно, всегда и во всем подражали эльфам. Так и Лебедь, символ клана, подаренный мне Астени, великолепно сошел за атрибут святого Эрасти. Эльфийский талисман был дружно объявлен священной эрастианской реликвией, а придуманный мною отшельник — святым старцем, умерщвляющим за каким-то бесом свою плоть. Я не спорила — пусть их верят, это их отвлекает от дурацких вопросов. Зато Рене Аррою я собиралась рассказать все, как оно есть, благо от Романа он знал и об эльфах, и о Проклятом. Я почти не помнила герцога, но, слыша про него только хорошее, почти не сомневалась, что мы поладим. Разумеется, я ошиблась. Нет, Рене меня не разочаровал. Довериться такому было бы величайшим счастьем, но я скорее дала бы себя разодрать на тысячу кусков, чем рассказала ему правду.
Мы прибыли в Идакону на склоне дня. Кардинал Максимилиан, демонстрирующий все шесть дней пути исключительную благостность и величавость (видимо, чтобы свидетели того, как он прятался за чужую спину, решили, что на самом деле ничего подобного не было и Его Высокопреосвященство просто уединился для молитвы), немедленно потащил меня к герцогу, но нам сказали, что он прошел к Шандеру Гардани. Я сразу же вспомнила чеканный профиль, темные, слегка вьющиеся волосы, вечно серьезные глаза… Шани был другом Стефана, да и ко мне вроде бы всегда был добр, теперь же, если верить Максимилиану, граф был смертельно болен. Во всяком случае, кардинал на выздоровление не надеялся.
По дороге в комнаты Гардани я лихорадочно соображала, как вести себя в присутствии герцога, чтобы, с одной стороны, не показаться ему окончательной дурой, а с другой — убедить его отослать посторонних и выслушать меня наедине. Но все мои умные фразы типа «Я рада видеть вас, Ваша Светлость, в добром здравии» моментально вылетели у меня из головы, когда нам навстречу стремительно поднялся стройный седой человек с ясными неистово-голубыми глазами. Мелькнула мысль — так вот кого мне все время напоминал Эмзар! А потом я жалобно пискнула и самым неприличным образом повисла у герцога на шее, уткнувшись лицом в черный колет. Так я плакала в последний раз в своей жизни. Плакала в три ручья, самозабвенно, всхлипывая и тряся головой.
У герцога хватило ума выставить всех, кроме, естественно, Шандера, который не мог вставать. Рене ничего мне не говорил, просто обнимал и все. Если б я действительно была всемогущей волшебницей, я бы остановила это мгновение, так как все страшное, холодное, пустое, что держало меня последние месяцы, внезапно разжало когти и с жалобным мяуканьем кинулось наутек, а я осталась с тем, кто сильнее, добрее и умнее меня. Не знаю, до чего бы я доревелась, если бы не Шандер, посоветовавший Рене дать мне какого-то омерзительного пойла, которым пользовали медикусы его самого. Кольцо рук, сжимавших меня, разжалось, и я, все еще всхлипывая, подняла голову и огляделась. Шани смотрел на меня с непритворным участием. Великий Орел, как же он переменился! Если бы я не знала, что это он, я могла бы тысячу раз пройти мимо и не узнать. Конечно, помни я его не глазами и умом, а сердцем, я бы наверняка почувствовала благодарность и жалость, а так мне просто было мучительно стыдно, что этот полуживой человек видит мою слабость.
Рене между тем действительно плеснул в кубок какой-то пахнущей горечью жидкости и потребовал, чтобы я выпила, ласково погладив меня по плечу. Мое тело вспомнило этот жест, он и раньше меня так успокаивал. И вот тут-то я вскинулась, как норовистая лошадь, которую вытянули кнутом.
Для него я была и оставалась безвольной дурочкой, которая позволяла делать с собой все, что угодно. Он был в этом совершенно не виноват и не мог знать, что я переменилась, но как же все это было ужасно…
2229 год от В.И.
28-й день месяца Иноходца.
Арция
Фредерик Койла покачивался в седле и бессмысленно улыбался. При всем своем желании согнать с лица эту отвратительную гримасу он не мог этого сделать. Как не мог остановить коня, выпить вина, что-то сказать, выхватить оружие, убить Михая Годоя или же покончить с собой. Единственное, что оставил графу тарскийский колдун, — это мысли. Ведь пока мысль не превратилась в действие, не высказана вслух или не легла на бумагу, нет ничего более бессильного и бесполезного. И Койла думал и вспоминал, так как отогнать одолевающие его воспоминания было не в его власти. Он вновь и вновь переживал ужасы олецькой ночи, глаза и уши услужливо впитали в себя все — мольбы и стоны, безумные глаза, перекошенные рты. Теперь это будет постоянно преследовать его в том аду, в который навеки превращена его жизнь.
Он никогда не забудет, как Годой пригласил его и арцийцев к себе, как на него навалилась свинцовая тяжесть, от которой он на миг потерял сознание, а потом пришел в себя от резкой боли. Лучше бы он не выжил, как не выжило двое из гостей Михая, оказавшихся счастливыми обладателями слабых сердец. Остальные же превратились в марионеток, повинующихся любому мысленному приказу регента. По этому приказу Раймон че Вэтрон перерезал вены собственному сыну и выпил его кровь, а Рауль че Зиттке поочередно убил двоих братьев и отца. Сам же Фредерик…
Тогда, в палатке ему и Таисию было велено только смотреть и улыбаться, а потом пройтись по телам убитых. Графу казалось, что это-то и есть самое страшное, но затем была Олецька, девушки на алтаре в переполненной церкви и он с Таисием, при всех… Клирик, впрочем, не сумел — подвела природа. Михай мог подчинить себе чужую волю, но не вернуть унесенное временем и строгими постами, так что Койле пришлось заменить старика с доставшейся тому девушкой. Зато Таисий помог ему, пронзив обеих странным орудием в виде оленьих рогов. Это нужно было сделать таким образом, чтобы кровь из пробитого сердца обязательно смешалась на алтаре с кровью, текущей по ногам жертв. Человек, хотя вряд ли его можно назвать таким словом, стоявший рядом с регентом, давал им четкие указания, что и как делать, и они делали. Затем, перемазанные кровью и раздетые, они отступили, а два тарскийца с лицами блаженных идиотов принесли огромную белую свечу и водрузили ее на оскверненный алтарь. Годой сделал шаг вперед и коснулся толстым пальцем фитиля, вспыхнувшего бледным пламенем. И тотчас смертельным, звериным воем зашлась красивая рыжеволосая женщина, стоявшая у самого портала. Затем к ней присоединились и другие. Белый дым, похожий на туман над болотом, окутывал собравшихся, выпивая их жизни, их души, их разум.
Те, кто был отделен от проклятой свечи залитым кровью алтарем, нисколько не пострадали. Годой и его помощник произносили какие-то слова на непонятном, но красивом языке, нараспев, словно читали молитву или стихи. Они продолжали говорить, пока умирали люди, а затем остановились. Сразу. Видимо, заклинание имело силу, только пока жертвы были живы. После этого Фредерик ощутил приказ — пойти, привести себя в порядок, поесть и выйти во двор. И он сделал это! Смыл кровь в келье убитого монаха, деловито привел себя в порядок, не забыв подобрать воротник и ленты в тон апельсиновому колету, съел больше, чем ел обычно, и, улыбаясь, спустился по лестнице. У пояса графа висела шпага, за спиной кинжал, но все его попытки вытащить их, чтобы убить чудовищного союзника или хотя бы свести счеты с собственной жизнью, ни к чему не привели. Он все с той же блаженной улыбкой сел на коня и до сих пор едет рядом с тарскийцем, а сзади на своем муле трусит Таисий, которому Творец и аскетическое прошлое помогают не больше, чем Фредерику Койле его владение оружием. На лице монаха застыло то же блудливо-довольное выражение, как и на его собственном…