Да, так что у Годоя еще в резерве? Полсотни орудий и тысяч шесть мушкетеров… Похоже, тарскийский господарь, видно, выгреб все арсеналы Гелани…
— Монсигнор!
— Вижу, — Ландей, по старинке прикрыв глаза от солнца рукой: не терпел этих новомодных окуляров, да и усиливающаяся дальнозоркость позволяла обходиться без них, воззрился на поле. Все шло как по писаному. Гоблины, устрашающе ощетинясь пиками и изредка постреливая из мушкетов, пошли в очередную, четвертую по счету атаку. На сей раз они, видимо, решили взяться за дело всерьез, несмотря на сильный огонь, и решительно поперли в лоб имперским пехотинцам и… после короткой схватки снова откатились назад, хотя было очевидно, что в ближнем бою они куда сильнее ополченцев. Зная это, маршал и расставил второй эшелон именно так, чтобы враги «пробили» брешь в рядах ополчения и, устремившись в нее, выскочили прямо под пушки. А враг, вместо того чтобы развить наметившийся успех, предпочитает плясать какую-то бессмысленную кадриль, без толку выматывая лучшую часть своей пехоты.
— Монсигнор, — Жером по-прежнему рвался в бой. — Монсигнор! Их ряды расстроены. Они отступают! Прикажите атаковать!
— Нет, — огрызнулся маршал, ведь мелькнула же какая-то мысль, когда этот осел его отвлек.
— Они что, с ума посходили? — проворчал Кривой Жиль, пытаясь меж клубами дыма рассмотреть, что происходит. — Бегают туда-сюда под огнем, словно ищут, где бы их расколотили…
Словно ищут? Вот оно! Ландей чуть не закричал. Он все понял! Да тут и понимать было нечего. Они с Годоем поставили друг другу одну и ту же ловушку! Годой рассчитывал, что гордые имперцы не усомнятся в том, что дикари бегут, и бросятся за ними, прямо под пушки большого холма! «Не выйдет! Вы пришли, а не мы. Вам надо идти вперед, а мы будем стоять здесь хоть до осени, тем паче через два-три дня подойдет Сезар, который отрежет Годоя и от дороги на Гверганду, и от Фронтеры. И вот тогда сначала попляшет узурпатор, а потом Базилек!»
— Монсигнор, они бегут!!! Пора!
— Только через мой труп, — Франциск че Ландей поднялся со своего барабана и подошел к аюдантам. — Наступать будем только по моему сигналу. Не раньше, иначе голову отверну. Поняли? — Маршал еще раз оглядел поле боя. Теперь он был спокоен, так как был уверен в своей правоте и в конечной победе. Хотя, конечно, жаль, что он не догадался оставить рядом с собой того же Добори или Матея — нет, один нужен Феликсу, а другой должен держать под уздцы Луи. Ну, тогда хоть барона Шаду, словом, кого-то из друзей юности, с которыми можно быть откровенным. Не с Жеромом же говорить, а Жиль, Жиль старый верный товарищ, но в стратегии разбирается не лучше быка. Он бы уж точно всеми четырьмя ногами угодил в расставленный капкан.
Маршал смотрел на поле и не заметил поднявшегося на холм графа Койлу. А хоть бы и заметил — тот не был прикреплен ни к какому отряду и мог болтаться, где его душе угодно. Ландей досадовал на Федерика, ставшего одним из доверенных людей канцлера. Но, с другой стороны, тот был сыном одного из приятелей юности маршала. И, хоть из парня гвардеец не получился, он очень неплохо фехтовал, да и вообще дураком не был, а то, что он рассказал о тарскийцах, пригодилось очень и очень. Побывав в лапах у Годоя, Койла, похоже, научился уму-разуму, а уж в его ненависти к регенту усомниться было невозможно. И все равно маршал с облегчением спровадил графа к Марциалу, с которым тот был весьма дружен и ранее. Поговаривали даже, что братец Бернара несколько раз предлагал Койле перевести эту дружбу в несколько иную плоскость, но тут граф, принадлежавшей к когорте величайших юбочников, был непоколебим.
Вице-маршал Жером, томящийся от безделья и желания броситься в настоящий бой на белом коне, Койлу не только увидел, но и радостно приветствовал, немедленно пожаловавшись ему на медлительность и нерешительность маршала. Граф выслушал, как-то странно улыбаясь. Затем, все с той же улыбкой, подошел сзади к Ландею и выстрелил в него в упор из инкрустированного слоновой костью пистоля атэвской работы.
Смертельно раненный маршал медленно осел на землю. Жизнь же графа Койлы прервал выстрел Кривого Жиля. Затем трое или четверо аюдантов для верности несколько раз проткнули тело убийцы шпагами, и никто не снизошел до того, чтобы закрыть ему глаза, в которых навсегда застыли ужас и мука.
Кривой Жиль поддерживал голову Ландея, кто-то вопил, кто-то бегал в поисках как назло куда-то запропастившегося медикуса, а принявший командование вице-маршал Жером садился на белого коня и махал платком. Запела труба. Подхватила другая, отозвалась третья, земля задрожала от ударов тысяч копыт…
— Жиль, — Ландей говорил тихо, но отчетливо, — что это?
— Наши наступают, — ответил тот, глотая слезы, — все хорошо. Сейчас будет медикус.
— Останови их, — глаза Франциска на мгновенье вспыхнули прежним огнем, — немедленно останови… Нет… поздно… не успеть… Осел Жером… Это конец… Жиль, клянись, что спасешь Луи.
Эстель Оскора
Наконец-то в Идакону пришла настоящая весна. Разумеется, она не была первой в моей жизни, но такого буйного, отчаянного цветения я не видела никогда. Зелень скрылась в бело-розовом кипении садов, а луга и поляны казались золотыми от одуванчиков, лапчаток и других травок, названий которых я не знала. Если нам и на самом деле грозил конец света, то природа это, видимо, почуяла и напоследок бушевала, как могла, словно бы доказывая безумцам, что наш мир стоит того, чтобы драться за него до последнего.
Умом я, конечно, понимала, что это солнце и безоблачное небо приближают войну, что бесконечные дожди, размывающие дороги, сейчас были бы счастьем, но это умом, а душа моя захмелела от солнца и запаха цветущей черемухи, которая здесь росла повсюду, как в Тарске барбарис, а в Таяне жимолость и жасмин. Впрочем, наши мужчины на весеннюю приманку не клюнули. Они носились по Идаконе с озабоченными лицами, забывая то поесть, то поспать, или с таинственным видом запирались в Башне Альбатроса, или бренчали железом на оружейных площадках, где «Серебряные» учили эландцев пешему сухопутному бою.
Мне на этом мужском празднике жизни места не находилось. Нет, эландцы относились ко мне хорошо, но мне с ними было тяжело. Нужно было постоянно помнить, что я покорна, перепугана и оплакиваю принца Стефана. А это было противно. Во-первых, потому, что лгать тем, кто тебе верит и хочет помочь, отвратительно, а во-вторых, потому, что весна меня завертела и понесла, как весенний поток несет брошенную в него ветку. Я до безумия хотела жить, и я была по уши влюблена.
К счастью, Рене было не до меня, так что я пока еще не опозорилась окончательно. Хоть меня и разместили в герцогском дворце, хозяина я видела нечасто — он уходил и приходил затемно. Герцога проще было встретить в городе или в порту, когда он с неизменным белобрысым аюдантом мчался через две ступеньки вверх и вниз по бесконечным лестницам, заменяющим улицы в Скальном городе, тянущемся между портом, Башней Альбатроса и герцогским дворцом.
Если наши пути пересекались, Рене неизменно улыбался, махал рукой и тут же забывал обо мне. Я же в своем безумии дошла до того, что подобная мимолетная встреча заряжала меня радостью на целый день. Вот и сегодня, столкнувшись с Арроем и обменявшись с ним парой ничего не значащих фраз, я пребывала в самом радужном расположении духа… Все было чудесно, но вдруг в ноздри мне ударил запах дыма, нет, не дыма — дымов. Отвратительная вонь сгоревшего пороха мешалась с горьким запахом горящей вениссовой соломы [88] и лошадиного пота. Мне почудилось, что земля дрожит, словно где-то рядом несется тяжелая конница, сметая все на своем пути; в ушах бился крик тысяч человеческих и конских глоток, свист арбалетных болтов, редкие хлопки выстрелов. Все это было абсолютно реально, стоило зажмуриться, и я бы не усомнилась, что каким-то чудом оказалась в центре жестокой битвы. Но глаза твердили, что я по-прежнему оставалась в Идаконе на залитой солнцем площадке у Башни Альбатроса.