Розовая дверь негромко хлопнула, в свете почти прогоревших свечей блеснула позолота. Кажется, он ничего не упустил, разве что Гомес… Как он здесь оказался, понятно – убийцы опасались патруля, вот и убрали покойника с глаз долой, но сложенные на груди руки и закрытые глаза? А, ладно!.. В конце концов, налетчики тоже мундиалиты, могли сделать это по привычке, а вот перебитых в драке обихаживать некому.

Мертвецы смирно лежали у ног Адалида, стакан с суадитским зельем тоже стоял, где поставили, – ждал. И дождался.

На вкус настойка была терпкой и чуть вяжущей, наверное, она должна была лечить, но кто сказал, что смерть одного не бывает лекарством для многих? Хайме разжал пальцы. Стакан с остатками зелья покатился по полу, налетел на цоколь статуи и замер. Импарсиал вынул стилет, провел пальцем по безупречному лезвию и с силой отбросил к камину. Он пытался защищаться, но ему выкрутили руки и заставили выпить отраву, а дальше – дело Торрихоса. Кардинал пригнал сюда альгвазилов, он опередит Пленилунью. Должен опередить, иначе слишком многое пойдет прахом.

Свечи догорали и гасли одна за другой, темнота исподволь заполняла зал, в окно с оборванной портьерой глядели девять звезд Большой Волчицы, в Миттельрайхе их называют Оборотнем… Не человеком и не зверем, лунными ночами разрывающим горло тем, кто днем был соседом, другом, родичем… Дон Гонсало тоже оказался оборотнем, но почему?!

Голова больше не болела, только кружилась, уцелевшие огоньки расплывались звездами на воде, важно мерцал белый мрамор. И как он сразу не заметил, это же не Адалид! Крест в окружении роз [20] ничего не значит! Это Хенилья в чужих доспехах стоит и смотрит. На измену жены, на чужую смерть, на свою… Человек умер, остались статуя и слава. Не краденая, о нет, но замаранная.

– Почему ты позволил нас убить? – вслух произнес Хайме. – Ты не хаммерианин, не лоассец, так почему?! Именем Господа, отвечай!

Глупо, но умирающий не обязан быть умным. Умирающий вправе требовать ответа у мертвеца, у камня, у самого Сатаны!

– Гонсало де Хенилья, – бросил Хайме в надменное мраморное лицо, – я, брат Хуан, смиренный монах ордена Святого Петра и инкверент Постоянного Трибунала Святой Импарции, опираясь на показания доброго мундиалита и верного подданного ее величества, обвиняю тебя в покушении на жизнь Леона де Гуальдо и государственной измене, повлекшей за собой гибель герцога де Ригаско, маркиза Альфорки, капитана Доблехо, сеньора Лиханы, семейства де Гуальдо, а также до двух десятков добрых онсийцев и хитано. Именем Святой Импарции приказываю тебе явиться в распоряжение трибунала и оправдаться, если у тебя есть оправдания. Назначаю тебе срок милосердия в пятнадцать дней от момента прибытия судей. Нет… Назначаю тебе явиться в день Пречистой Девы Муэнской. Ты вправе назвать своих личных врагов и отвести их показания. Отвечай!..

Мрамор остался мрамором, он молчал, а вокруг звенела жаркая темнота, становясь невыносимой. Ноги отказывались держать, глаза – видеть, во рту пересохло, а пришпоренное отравой сердце споткнулось, пропустив удар, и вновь принялось бешено колотиться…

– В день Пречистой Девы Муэнской, – громко повторил Хайме и потащился прочь, не желая упасть к ногам оборотня.

Глава 3

1

Над звездной водой наискось метнулась птица. Не Коломбо – много больше… Хайме попытался проследить полет, но нестерпимый свет вынудил опустить глаза. Сапоги для верховой езды покрывала белая пыль, чудовищный зной разогнал все живое, но ждать было нечего, а прятаться – негде. Хайме смахнул со лба пот, зачем-то вытащил шпагу и побрел вверх по выгоревшему склону, обходя раскаленные камни. Его била дрожь, ноги подкашивались, сердце то отбивало бешеный ритм, то замирало, словно танцор фламенко, но инкверент упрямо поднимался туда, где малиновым костром полыхал одинокий шиповник. Отчего-то было очень важно до него дойти; что будет потом, Хайме не загадывал, просто переставлял налитые свинцом ноги. Путались в засохших вьюнках шпоры, сжимавшая эфес рука горела огнем, но бросить шпагу было столь же невозможно, как остановиться или повернуть.

Хайме поднимался, обходя камни, и камни эти за его спиной становились мертвецами в белых колпаках. Он видел и себя, одиноко ползущего от валуна к валуну, и раскаленные холмы, меж которыми желтоголовицами струились пустые тропы, и застывшее в вековом бреду озеро… Тот, кто смотрел, знал, что это и есть смерть, тот, кто шел, помнил одно – дойти, и он дошел. Его ждали. Из пропыленных зарослей выступили смутные фигуры. Семеро рыцарей в тяжелых латах замерли на склоне, устало опустив руки. Еще трое спустились к доцветающему кусту. Эти были без доспехов: худой пожилой сеньор с острой седой бородкой и двое знатных охотников. Первый слегка хромал и опирался на древко рогатины, второй сжимал в руке пистолет…

– Ну наконец-то, – фыркнул Доблехо. Он был мертв почти семнадцать лет, как и Альфорка, и сеньор Лихана, – вспомнил… С тебя причитается.

– Да, заставил ты себя ждать, – согласился Маноло, – а Карлоса куда дел?

– Карлоса? – не понял Хайме. – Он же… Он должен быть с вами.

– Вот именно, – брюзгливо протянул Доблехо, – но его нет. Так мы идем?

– Вы можете убрать шпагу, – вмешался доселе молчавший Лихана, – за рекой все спокойно, и мы вольны отлучиться. Разумеется, если ваше приглашение остается в силе. Я понимаю, что могли возникнуть определенные обстоятельства…

– Да какие там обстоятельства, – начал Альфорка и внезапно свел брови. – Что это на тебе? С ума сошел?

– Монах! – дернул щекой Доблехо. – Какой уж тут праздник…

– Значит, вы не вступили в полк? – вежливо осведомился дон Луис. – Печально…

– Не смог. – Хайме попробовал вложить шпагу в ножны, но ножен не оказалось.

– Положи ее, – посоветовал Маноло, – и скажи наконец, что на вас с Карлосом нашло? Один пропал, другой в рясе шляется.

Если это рай, что здесь делать самоубийце? А в аду не место спасителям обители. Значит, это предсмертный бред, но шпагу он не положит.

– Я стал монахом, потому что не могу воевать, но это не повод бросать оружие. К сожалению, я умираю и потому не смогу сдержать свое обещание…

– Отговорки, – отмахнулся Доблехо, – причем глупые.

– Смерть – еще бо?льшая глупость, чем монашество, – сверкнул глазами Маноло, – шел бы ты, братец, назад и занялся делом.

– Да, сеньор де Реваль, – согласился Лихана, – умирать следует, лишь когда нет другого выхода, иначе это слабость.

– Если нет другого выхода, это не смерть. – Маноло знакомым жестом погладил пистолет. – У тебя есть другой выход?

– У меня – возможно, у других – нет.

– Решать за других очень опасно, – вздохнул дон Луис, – но, увы, иногда необходимо. Вы уверены, что предусмотрели всё?

– Тебе пора, – вмешался Доблехо, – мы заболтались, а возвращаться всегда труднее. Оставь шпагу, монах.