– Это ещё что за битва? – набычился Авксентий Маркович. Кузен Джордж уж слишком любил показать образованность. – Я такой не знаю.
– Ах, дорогой. – Георгий Кронидович сделал небрежно-досадливый жест рукою с зажатой меж пальцами пахитоской. – Я предпочитаю источники объективные, сиречь европейские, а там… ну, скажу, чтобы тебе стало понятно, – Калужинская битва. Каковую Буонапарте выиграл вчистую. Мы потеряли вдвое больше, чем французы, и принуждены были к оставлению позиций…
– Но в войне-то мы победили или кто? – искренне возмутился Авксентий Маркович. – А у тебя, Егорий, как-то совсем уж странно получается. Выходит, что…
– Что за нас всю работу сделал генерал, нет, фельдмаршал Мороз и огромные наши расстояния, – не моргнув глазом, объяснил Джордж. – Целей похода, особенно политических, Буонапарте не достиг. Оставаться в России смысла не имело, а потом Великую Армию добили холода. Заслуг наших в том нет. Но и тогда, как и при Софье с её фаворитами, можно было бросить тупое быдло под картечь и проложить дорогу себе штыками. Теперь же всё решают телеграф, фабрики и паровые машины… Ты вот, к примеру, слышал про совокупный доход?
– Сразу и не припомнишь…
– Не слышал, – с удовлетворением заявил Джордж. – И я очень удивлюсь, если слышали брат Арсений с его жандармами, а без понятия сего, без научного подхода нам с Европой не тягаться. Не сомневаюсь, твой разлюбезный Шаховской завязнет в ливонских снегах до весны, а на март назначен Конгресс. Ливония потребует защиты и получит её. Или ты думаешь, мы с нашими ваньками и федьками выстоим против всех, с кем Арсений умудрится рассориться?
– А куда нам деваться? – тоскливо поинтересовался Авксентий Маркович. Лезть к государю с подобными разговорами не хотелось, но урезанный удел, когда и теперь-то концы с концами не сводятся…
– Мы должны выйти из Ливонской войны, не начавши её, – быстро сказал Джордж, – или, по крайней мере, дать понять Европе, что даже семья государя не разделяет воинственных его устремлений и осознаёт всю безнадёжность сей политики. А Тауберта не опасайся, он не столь вездесущ, как может показаться.
От необходимости отвечать, равно как и от утомительной необходимости думать, чем сможет помочь Державе тот факт, что в Эуропах узнают о разногласиях в августейшей российской фамилии, Авксентия Марковича избавили пробившие пять раз часы и лакей, возвестивший о том, что на террасе накрыт чайный стол.
* * *
– Зинни, маленькая моя, какая же ты большая! – воскликнул дядюшка, и Зюка обречённо подставила для поцелуя лоб. Авксентий Маркович одарил гренадерским ростом не только обоих сыновей, но и младшую дочь. Георгий Кронидович находил это забавным уже года три, папенька находил забавным вообще всё, а маменька, в свою очередь, порицала всё, выходившее за пределы приличий. В частности, девицу, имевшую неосторожность глядеть сверху вниз на добрую половину молодых людей.
– В нашем роду недомерков не водится. – Благоухающий мадерой великий князь заключил угрюмую дщерь в объятия и подмигнул супруге. – Сколько ты, душа моя, породу ни портила, а трое из пяти удались на славу! Борзые, не левретки!
Маменька не ответила – разливала чай. Поджатые губы обещали затяжное ненастье – не сейчас, после отъезда родичей.
– Дорогая Зинни, – кузен Джеймс, по своему обыкновению, постарался загладить неловкость, – ты сегодня удивительно хороша. Это сиреневое… Оно напоминает о весне и пармских фиалках.
– Яшенька, сиреневое напоминает о сирени. – Геда поцеловал маменьке руку, и уголки вечно опущенных губ слегка приподнялись. – Удивительно тепло для сентября, не правда ли, Егорий Кронидович?
– Да, осень в этом году прямо-таки парижская. – Дядюшка с сомнением поглядел на двоюродного племянника. Геда терпеть не мог как «аглицкого» дядюшку с его стеками и портсигарами, так и кузена с кузиной, и Зюка не сомневалась, что чувство это взаимно.
– У меня под окнами до сих пор цветут розы, – заметила маменька, водружая на малый чайник барыню-грелку, – Георгий Кронидович, душа моя, возьмите сливок.
– Спасибо, Долли. – Дядюшка благосклонно принял чашку и пригубил. – О, узнаю «Чёрный бархат». Прекрасный сорт, и как заварен. Класть в такой чай сахар – преступление, а сливки – тем более.
– В таком случае Держава населена преступниками. – Геда от души плеснул себе сливок, которых, к слову сказать, обычно в рот не брал.
– Не преступниками, но людьми невежественными, – потупилась кузина Мэри. – В Европе до сих пор вспоминают, что дедушка Кронид пил чай, как солдат. С блюдца. Дул и шумно прихлёбывал, словно купец в трактире. Да представимо ль вообще такое?!
– А не вспоминают ли в оной Эуропе, как и зачем дедушка Кронид там оказался? – Геда смотрел не на кузину, а на дядюшку.
– К счастию для нынешнего положения нашего, нет. – Серые глаза Егория Кронидовича сузились. – Мы как раз говорили с твоим отцом о том, что времена бессмысленной храбрости миновали. Нынешние войны выигрывают или проигрывают до их начала, успех ныне зависит от дипломатов и коммерсантов, а не от генералов. Увы, мой брат Арсений этого не понимает и говорит с иностранными кабинетами недопустимо дерзостно. Сие весьма недальновидно. Этот его манифест… – Кузен Джордж проделал слабое движение кистью, долженствующее изображать разочарование. – Европа возмущена и обеспокоена. Опрометчивость государя, чтобы не сказать более, встанет Державе дорого. Не правда ли, кузен?
– Пожалуй… – Авксентий Маркович пожал богатырскими плечами. – Арсений бывает… неосторожен… Эти, как их… ливонские чухонцы свеч не стоят. То есть я хотел сказать, надо бы дождаться Конгресса…
– Именно, душа моя, – просиял дядюшка, – дождаться Конгресса и обратиться к просвещённым государствам с просьбой об арбитраже. А что сделал мой брат?
– Вы и впрямь не знаете? – удивился Геннадий. – Государь заговорил с просвещёнными государствами на единственном языке, коий те способны понять. Зачесть вам манифест? В нём имеются ответы на все ваши вопросы, хотя мне хватило одной-единственной фразы: «Того требует честь и достоинство России и всего народа русского». России и народа русского, дядюшка!
– Уволь, дорогой мой, – Егорий Кронидович добродушно рассмеялся, – я сие уже слышал и более не хочу. Ужасный слог и ужасный смысл, вернее, отсутствие оного. Холопы тамошние, судьбой коих ты озабочен, кому угодно молиться станут, хоть и ханьской Ши-Цзе, лишь бы податей не платить, да и кто их утесняет? У них там свобод да прав поболее, чем в нашей державе. Просто чухонские вернославные от природы глупы, неразвиты и ленивы. В этом они и впрямь родные братья нашему хамью. Ну и зачем нам из-за них лезть на рожон? А земли ливонские, если брат мой их в уме держит, нам впрок не пойдут… Нет, не пойдут…
– Дядюшка Егорий, – Геда был сама кротость, но Зинаида успела заметить, как у братца полыхнули глаза, – а балканские земли кому впрок пойдут? Турку или же Эуропе?
– Если бы ты, Геннадий, в самом деле пёкся о благе балканских племён, ты бы желал им привлечь внимание цивилизованных стран, способных извлечь их из варварского первобытного состояния. Нам сие не по силам: утопающий не может спасти утопающего.