У василевса дрогнули желваки, он встал, отвернулся, скрестив руки на груди. Разговор свернул совсем не туда. Эх, лехи, лехи, вечная забота наша… Реформы в царстве Лешском затевались ещё Софьей, чтобы опробовать, обкатать на малых просторах, где, если что, и военной силой вмешаться не жалко, а потом перенести и на коренные земли, только когда в Державе Российской что-то происходило, как задумано?
– Не пошло Державе впрок лешское обретение, – Арсений Кронидович заговорил глухо, под силой пряталась боль, – прав ты, а и отдать нельзя. По молодости и впрямь думал, что греха таить, – мол, зачем держать силком в пределах наших племя, нас ненавидящее и в ненависти к нам детей растящее? Немцы, не в обиду тебе, Никола, сказано, не церемонятся, даже разговаривать по-лешски в своих владениях запрещают.
– А что мне обижаться? – оспорил Тауберт. – Только я, ваше величество, не немец. Русский я, хоть и остзейской крови. А сказать откровенно, и я б не церемонился, только вот слушать-то не только свою кровь надо, а того, кому служишь.
– Знаю, Никола, да и не про тебя сейчас речь! Русский флаг, где он поднят, спущен уже быть не может. Союз Американский эвон, на Аляску зарится, продать предлагает, и Юмин с тем согласен, а я не могу. Только начни уступать – со всех концов навалятся. Не дают им покоя на кочках европейских наши просторы.
– В Америке просторов тоже хватает.
– Хватает, да по уму-то они те же англичане. Хоть и восставали против них, хоть и независимость от короны аглицкой оружием добыли. – Василевс нахмурился. Восстаний и революций, тем паче успешных, он одобрять не мог, даже если шли они во вред всё более нелюбимой им Англии. – Напомнил мне ты мою записку… Молод был, вот и написал. Теперь понимаю: уступи Держава хоть в малом, хоть где покажи слабость – накинутся, как стая псов на медведя.
Свеи утрату областей суомских не перестают оплакивать, османы не забыли, как море Таврическое их внутренним озером было. Французы ни двенадцатого, ни двадцать четвёртого года нам не забыли, австриякам политика наша на юго-востоке поперёк горла. Царство Сербское мы устроили, теперь, с Божьей помощью, Болгарское устроим, а Вене оттого тревожно, слишком много славян у них в подданстве, а ну как отделиться захотят да под протекторат наш, по примеру сербскому, уйти…
– То когда ещё будет, – не смог упустить даже призрачного шанса Николай Леопольдович, – особливо если в Ливонии увязнем. Старый Балшич у Василия был, переживает сильно; говорит, куплены старшины были…
– Чушь! Но Кириаковичей успокоим. Думаешь, зря я Авксентию велел Зинаиду из Хотчины забрать?
– Младший Кириакович?!
– Он. По крайности на такого орясину даже крестница твоя, задрав голову, смотреть будет, не то что на шибздиков этих рейнских! Что княжества, что князья, смех один, но ты меня не сбивай! Нет, Никола, ни в чём никому уступать нельзя. Палец согласимся отдать мира и спокойствия ради – не заметим, как и руки лишимся, и плеча…
Тауберт слушал, отодвинув простывший чай. Горячо говорил Арсений Кронидович, правильно, однако немецкая педантичность лезла и тут, мешая соглашаться. Что значит «не заметим, как плеча лишимся»? Дурманом маковым опоят, что ли, да отрежут, к столу лекарскому привязав? Так ведь Россия не антоновым огнём больна, а Брюссельский концерт – не доктора. «Руку» отнять можно, только Анассеополь взяв или Володимер Великий осадив, а этого и самому Буонапарте не удалось.
– Так что оставим предмет сей, Никола, – решительно сказал василевс. – Королевство Лешское под нашим скипетром пребудет. И конституция при нём останется, и конскрипции, и…
– И свобода от крепостной зависимости… – вставил Тауберт.
– И это тоже, – кивнул государь. – Ибо верю – с верой Христовой, добронравных одаряя, со злочинных же взыскивая, излечим мы и сию хворобу. Так ты о лехах, значит, поговорить хотел?
– Никак нет, ваше величество, – безо всякого выражения сказал всероссийский сатрап. – Польша лишь примером явилась, да в сторону нас увела… Говорил я о том, что не стоит окраинам, где ненавидят нас, давать то, чего коренные области наши, всемерно преданные, получить не могут.
– И сие оставим, Никола, – решительно сказал василевс. – К знакомцам Егорьевым вернёмся. Трясутся, беконы аглицкие, что мы Чёрные Пески к рукам приберём, а там и до их драгоценной Индии недалече. Оттого сами в Запесчанье, как тараканы, лезут.
– Воду они, конечно, мутят, – признал шеф жандармов. – Фэйбиан не зря по Эуропам вояжирует, однако не только в лондонских да венских хитроумиях тут дело.
– А в чём же ещё?
– Иноземцы иноземцами, – Тауберт решительно наступил на очередную мозоль, – только в кружке́ графини Левенвольде всё больше русские подданные. Есть там такой литератор Чудинов…
– Знаю, – перебил Арсений Кронидович. – Но Варвару ты мне не трожь! Много ли ей осталось, пусть доживает, как хочет, а Державу дюжина литераторов не угробит.
– Слушаюсь, ваше величество. – Николай Леопольдович словно вздел на себя доспехи предка, мирно висящие на стене в сумрачном остзейском замке. – Какие приказания будут?
– Совет нужен. – Арсений Кронидович ссоры не хотел, но лишить престарелую тётку любимых игрушек было выше его сил. – Глянь там, на рабочем столе, макет. Я пехотинец, а ты у нас конник…
Николай Леопольдович послушно поднялся. Продолжать спор смысла не имело, как не имело смысла задним числом кидаться на манифест, но с Варвариной сворой следовало что-то делать. И чем скорей, тем лучше.
– Он поболе Медной Наездницы выходит! – крикнул в спину государь. – На дыбы такого не поднимешь!
Тауберт кивнул, разглядывая будущий памятник победителю двунадесяти языков.
Облачённый в парадные одежды и от того особенно массивный Кронид Антонович затягивал поводья могучего, под стать всаднику, жеребца. От пока ещё небольшой фигуры веяло чудовищной мощью и… обречённостью, так что Николаю Леопольдовичу стало аж зябко. Государь ждал ответа, требовалось сказать хоть что-нибудь, а Тауберт глядел на сжимающую поводья бронзовую руку и не мог разлепить губ.
– Ну? – нетерпеливо бросил Арсений Кронидович. – Язык проглотил?
– Повод слишком затянут, – покорно произнёс шеф Жандармской стражи, – коню больно. Он или осаживать начнёт, или на свечку вскинется, да и на спину упадёт. Тогда всаднику конец – расплющит его просто… Государь, Арсений Кронидович… Ежели мы сейчас не дадим конституцию, поставив права областей русских вровень с правами земель польских, не прищучим чудиновых и иже с ними и не откажемся от рекрутчины, Державе несдобровать. Земля опять же, вольность крестьянская. Коню нужна передышка, а мышам – кот…
– Эх, Никола, Никола, – государь с невесёлой усмешкой встал рядом, глядя на будущий памятник, – колбаса ты моя немецкая… Верен, умён, ближе тебя да Васьки Янгалычева, почитай, и нет у меня никого, а всё одно не поймёшь, потому как немец. Орлов-то, как ни дурил по младости, а уразумел, что реформы политические проводить должно постепенно, исподволь, не спеша, как я тебе тут битый час втолковываю.