Северная Марагона манила и звала, как весной звала Гаунау. Лионель с трудом оторвал взгляд от становящейся частью жизни карты и решил начать с побережья. Марш от места высадки до глубинной Марагоны обещал стать еще безумней гаунасской охоты. Прежде чем говорить с моряками, нужно наметить маршрут… Маршруты, так как выбранные сухопутным маршалом бухты могут Альмейде не подойти. Ли развернул карту побережья, из нее выпало что-то исписанное.
На первый взгляд показавшийся очередным реестром желтоватый плотный лист нес на себе стихи, и какие! Выведенные каллиграфически строки потрясали, особенно финал.
– Я порву равнодушье клыками, – грозил окружающим неизвестный поэт, —
Засмеюсь, видя страх и проклятья.
И, взмахнув роковыми крылами,
Упаду к верной Смерти в объятья!..
– «Упаду к верной Смерти в объятья!..» – смакуя каждое слово, повторил Ли и вызвал дежурного адъютанта.
– Это вы одновременно волк и ворон? – нежно спросил маршал вошедшего Давенпорта, предъявив листок. – Как интересно.
– Нет! – отрекся от двойственности капитан. – Это подложили… Вероятно, корнет Понси. Он… вероятно, хотел, чтобы вы увидели его стихи.
– Я увидел.
Савиньяк взял перо и наискось, как обычно накладывал резолюции, без единой помарки начертал:
Удушив равнодушье подушкой,
Почешу грозным клювом запястья
И, испив нарианского кружку,
Упаду к блохам Ночи в объятья.
– Верните поэзию законному владельцу и можете быть свободны.
Савиньяк не любил писать стихи. Но иногда они приходили сами.
Руппи весь извертелся, подыскивая положение поприемлемей. Крыша была жутко неудобной, а чего он ожидал? «Тех-Самых-Перин»? Черепица не предполагает длительного на ней лежания или сидения, а для толстого зимнего плаща неподходящее время, верней – погода, вот плащей и не захватили. Только бы эта их промашка оказалась главной, а того лучше – единственной! В том, что без ошибок не обойдешься, Фельсенбург сходился со старым Канмахером – закатные твари свою сметану никому не отдадут, а посему что-нибудь да упустишь!
Зачесалось под лопаткой и сразу же – ниже колена. Назойливо, но лейтенант корячиться и задирать штанину не стал. Комарам здесь делать нечего, только когда ждешь, если не чешется, то чихается. Особенно если нужно лежать тихо. Нужно… Руппи на крышу никто не волок. То, что от него требовалось, он сделал и мог с чистой совестью болтаться у переправы, за городской заставой, вообще на корабле… То есть, разумеется, не мог, хоть и доверял Грольше и старому Йозеву больше, чем себе. Нельзя бросать тех, кого втянул в драку, какими бы умелыми втянутые ни казались и как бы ни рвались в бой. Изволь идти если не первым – не годишься ты в первые, – то вторым, пятым, десятым… Руппи так и ответил. Его поняли и больше не пытались спровадить, только проверили, каков лейтенант с абордажным тесаком. Оказалось, вполне себе… «Бывает и хуже», – объявил Грольше и определил Фельсенбурга во второй заход.
Хлопанье и легкий ветерок заставили дернуться, но это всего-навсего опускались голуби. Нашли куда! Начинало припекать, внизу все громче шумел торговый Эйнрехт – покупал, продавал, ругался, скаредничал… Казнь, будь осужденный хоть четырежды адмиралом, не вытащит негоциантов из лавок, а гуляки только протирают заплывшие глаза и наливаются кто водой, кто пивом. Им тоже не до развлечений, потому регент и выбрал утро буднего дня – пусть все закончится тихо, а завтра будут вам фейерверки и гулянья. Не просто так, а в честь дня рожденья Девы Дриксен. Не портить же такой праздник казнью, а тянуть с исполнением приговора больше недели запретил еще Людвиг Гордый, который при всей своей гордости тоже не взял Хексберг. Этот город может быть лишь талигойским, кто возьмется доказать обратное, потеряет зубы вместе с головой; вот за Марагону поспорить можно, что Бруно сейчас и доказывает…
Фельдмаршал не сомневался в будущем успехе уже зимой, только что он станет делать со своими удачами? И с регентом? Принц Бруно не может сесть на трон сам, но не пустить на него может. Выбирать между тянущимися к короне родичами старику все равно придется – кесарь не будет лежать вечно…
Сразу с трех сторон поплыл колокольный звон. Четверть десятого. Остается меньше часа. Руперт повернул затекшую шею и глянул за трубу. Там рыжели чешуйчатые крыши, над самой дальней торчал флюгер – девчонка с розочкой. Когда первые всадники достигнут площади Пяти Лип, на доме с флюгером поднимут сигнал. У засады будет несколько минут, чтобы собраться и хоть как-то размять руки и плечи.
Внизу, со стороны двора, раздался какой-то шум, и Руппи вжался в крышу. За сигналом следит Штуба, живчик из старых знакомцев Грольше. Этот не прохлопает, и потом, процессия только-только отъезжает от замка Печальных Лебедей.
Холодный канал… Лягушка… Подъем от Архивной, Святой Курт, Болотная… Как ни езжай, Пяти Лип и Пивной с ее знаменитым поворотом Песий Хвост не миновать. Разве что Собачьей Щелью, но там паре всадников не разминуться, куда уж карете.
Шум внизу прекратился, теперь во дворе шваркала метла. Большой Польдер перевернулся на спину, едва не заехав Фельсенбургу по плечу сапогом. Тень от загородившей полмира трубы разрубила здоровяка пополам. Один из голубей на гребне крыши принялся обхаживать голубку. При желании Руппи мог ухватить распущенный грязно-белый хвост. Снизу бы не заметили или решили, что охотится кошка. Крыши принадлежат птицам и котам, люди на них дюжинами не валяются. Это столь же очевидно, как и то, что Восемь Площадей не место для волков. Волк по зиме может забрести на окраины Шека, но не в Эйнрехт. Городская стража зверя может не опасаться. Городская стража зверя опасаться не должна…
Половина десятого! Олафа из замка Печальных Лебедей уже вывели, и теперь «безглазая» карета шагом – другие аллюры в Большом Эйнрехте дозволены лишь кесарским гонцам – приближается к торговым кварталам. К Восьми Площадям. К Пивной. К Собачьей Щели и Песьему Хвосту с его ничем до сегодняшнего дня не примечательными домами-близнецами. Удачно, что на небе ни облачка, в сырую погоду трюк с мешками мог бы и не сработать. Утреннее солнце слепит глаза, и это тоже хорошо – вряд ли кто-то таращится наверх, где в ожидании дела жмутся к черепице три десятка рубак.
Только бы адрианианцы ничего не напутали, но такие не ошибаются, да и не станет Фридрих устраивать сюрпризов, незачем ему… Все пойдет раз и навсегда установленным порядком, одна разница – осужденного везут в закрытой карете. Высочайшая милость, ведь могли и в телеге, под взглядами простонародья! Олаф тогда тоже мог бы… Выкрикнуть то, что говорил на суде. Рты смертникам не затыкают, чтоб не мешать каяться перед добрыми людьми. Если каяться адмиральским голосом, слышно будет далеко, а Фридрих не желает шума. Раньше не то чтобы хотел, но ожидал. От Штарквиндов с Фельсенбургами – вызова, от мещан и моряков – обиды за «своего», только не случилось ничего. Досада, если и была, растворилась в южных победах и сниженном – и кто только подсказал? – харчевенном налоге. Бабушка выжидает, мама ищет сыночка и плачет, а про друзей Ледяного Руперту даже думать не хотелось. Госпожа фок Шнееталь считается смелой… Бах-унд-Отумы слывут воплощенной порядочностью… Толку-то?