— Я мог бы это уладить, но… Один из магнусов не вправе решать за… конклав.
— …но Эсперадор решать может. Церкви в этот трудный час нужна сильная рука…
— …и благочестивое сердце…
— Такое, как…
— Да ляжет Светлая мантия на плечи достойнейшего.
— Орстон…
— Мэратон! Я тронут, дети мои, но нужно спешить…
— Спешить… спешить…
Серые люди торопливо спускаются во дворы. Пусть уходят, скоро они услышат, как смеется закон и поет возмездие. Пусть бегут навстречу хохоту, они увидят, они все увидят сами… Злобой злость, криком вопль, хохот — смехом отзовется тающим эхом, с комариным сравняется писком… Только зелень лунного диска, только гной из глубокой раны, нанесенной клинком багряным. Конский цокот в ночи тоскливой, лунный глаз над сломанной ивой, и Волна в тростниках прибрежных отзовется голосом прежних. Скоро пламя станет рассветом, зелень — кровью, трясины — пеплом, пусть горит Агарис, серый город да станет склепом…
4
В храме Семи Свечей просят помощи у Создателя. Богатые и бедные, молодые и старые, женщины и мужчины сжимают свечи и повторяют на разные голоса вечные слова. Дым от курений возносится к куполу, мешаясь с гарью, а слова песнопений сливаются с плачем, сетованиями, хохотом и выкриками обезумевших. Поет хор, поет, несмотря ни на что. Две сотни монахов возносят хвалу небесам, а воины в алом готовятся к последнему рывку. Все меньше часов, все меньше серых гвардейцев остается между храмом и клинками пришельцев, но монахи еще поют, а паства еще надеется, лишь первые из служителей Его один за другим незаметно покидают обреченный храм. Все, кроме одного…
«Да спасутся те, кого можно спасти, да войдут они в хрустальные врата…»
Блеснул эмалевым крылом голубь — одинокий Эсперадор опускается на колени между старухой с безумным лицом и раненым капитаном. Старуха смеется, капитана бьет дрожь, но Эсперадор их не видит. Он смотрит в Рассветные врата. Он просит — не за себя, сам он мог бы спастись… Он так думает. Он ошибается… Черным змеям и белым птицам в день последний выпало слиться в полный боли клубок тревоги на последнем крутом пороге. На исходе грядущей ночи, где секунды столетья точат, где в глухих глубинах колодцев неживущее шевельнется.
Поодиночке, тихо, члены конклава стекаются в старую ризницу. Она служит для хранения всяких мелочей, без которых даже церковь не может обойтись. Служила…
Тела гвардейцев, несговорчивых гвардейцев, оттаскивают от невзрачного сундука. Лица мертвецов искажены, на губах — пена, а на каменном полу — осколки стаканов и разлитое вино из орденских закромов. Вино, поднесенное защитникам Цитадели одним из тех, кого защищали умершие…
Уходящих без малого три десятка. Будущий Эсперадор, магнусы, кардиналы, несколько надежных — не чета мертвому капитану — охранников и доверенные слуги, нагруженные ценностями. Все они друг за другом исчезают в темной дыре. Со стуком падает крышка, дрожат красные лужи, издалека доносятся песнопения — обреченный хор все еще просит пощады, но беглецы уже не слышат.
Они идут темными галереями, идут долго, спотыкаются, тяжело дышат, меняют факелы. Воздух то становится затхлым, то наполняется сразу и свежестью, и дымом. Порой шарканье и топот перекрывает кашель, кто-то на кого-то натыкается, раздаются отнюдь не богоугодные слова. Идут.
Чем дальше Цитадель, тем спокойнее уходящие. Они почти уверились, что выскользнули из западни, и думают о будущем, о том, кто займет освободившиеся места, что делать с мятежным Аристидом, со слугами и охранниками, которые хоть и нужны, но знают слишком много.
Пройдено больше половины пути. Привыкшие к носилкам и каретам старики дышат все тяжелей, с натугой переставляют ноги, завидуют несущим факелы и мешки молодым. Тяжело, очень тяжело, но никто не просит об отдыхе. С каждым шагом приближается неприметная прибрежная расщелина и с ней спасение. Возле Агариса десятки рыбацких деревушек, там найдутся лодки, или нет… Сперва должны уйти мориски. Они не задержатся — что язычникам делать на пепелище?
Идущий впереди офицер насторожился, подал знак, замер, положив руку на эфес. В шуме шагов ему что-то почудилось — словно бы прошуршала по камням змеиная чешуя. Показалось? Осторожность не помешает. Охранники обнажают оружие, двое осторожно выходят вперед, поднимая повыше факелы. Слушают. Смотрят.
Старческий кашель, потрескивание огня, смех. Женский. Очень тихий и очень мелодичный. Или это журчит вода? В подземельях немало колодцев и родников…
Офицер неуверенно улыбается и делает шаг вперед. Остальные стоят, ждут. Да, это ручей. Берег совсем близко — недаром стало легче дышать. Пахнет влагой и ночными цветами. Что-то тихонько звенит. Мерзавец-слуга небрежно обошелся с бесценным грузом? Не до него. Осталось совсем немного. Скоро они увидят небо, скоро они отдохнут… Отдохнут…
Бешеный порыв ветра убивает огонь. Звуки ударов, стоны, звон, полные ужаса вопли и все тот же смех. Схватка стихает так же стремительно, как и началась. Вспыхивает одинокий факел, высвечивает искаженные старческие лица, золотую россыпь на окровавленном полу, мертвеца в сером мундире. Странные тени на стене, блики на чужих гребенчатых шлемах и опять темнота и шаги, но уже в обратную сторону. Запах лилий, журчанье воды… Я — змея, я волна, я дева, стон любви и гримаса гнева. Я жива, я мертва, я вечна, я стрела, что летит навстречу, я клинок, что вонзится в горло, я смотрю, я пою, я помню… Я ждала этот день, этот день возвращенных Молний…
Неясная тень, она вновь примостилась на перилах самой верхней площадки колокольни. Клочья дыма, вообразив себя облаками, охотятся за меркнущими звездами. День догнал ночь, и пришла весна. Волна разбилась о Скалу, и проснулся Ветер. От весны к осени. От жизни к смерти. От любви к ненависти. От огня к пеплу и от пепла к огню. Лето — не вершина, лето — перевал. Полдень — не солнце в зените, полдень — это расплата. Волна — не забвенье и не измена, Волна — это память…
Мерно шагают по галереям бесполезные стражи, блестят дула мушкетов, орган все еще жалуется и молит, но хор стих — люди не способны петь вечно…
Она ждет, положив подбородок на сцепленные руки; огромные немигающие глаза смотрят в небо, зеленое, как они сами. Осталось совсем немного. Она чувствует это сквозь сухость и грязь, она может уйти, но ей хочется встретить рассвет здесь. Одной. В последний раз.
Ожидание становится наслажденьем, когда оно на исходе. Сотни лет смотреть на эти шпили, ненавидеть и ждать… Те, кто утолял ее жажду, те, кто исполнял договор, разорваны в клочья. Она ощущала их смерть и муку корчащихся в огне стеблей и листьев. Эта боль держит ее здесь, боль, память и ненависть.
Розовые губы слегка улыбаются. Кажется, что зеленоглазая грезит о любви, но она предвкушает иное, оно уже поднимается из глубин, как песня и буря. Тонкая рука нетерпеливо отбрасывает серебристую прядь и вновь ложится на балюстраду. Только ненависть может ждать долго, только ненависть станет песней. Синей песней, рожденной болью, сердцем моря, горечью соли, только ненависть станет песней, ожиданием тоже станет на рассвете из сна и стали, на заре в предчувствии молний, только ненависть может помнить…