— «Но мне не безразличен тот, кто в эту ночь со мною пьет», — продолжил словно и впрямь вышедший из трагедии великого мастера кэналлиец. — Вы разучились доверять собственным глазам, юноша. Это опасно, а в вашем случае — особенно.
— Я предпочитаю доверять разуму. Я знаю, что вижу вас во сне, что вы умерли триста с лишним лет назад и что на самом деле вы — плод моего воображения.
— Не сказал бы, что этот плод сладок, — задумчиво произнес Вешатель, а это мог быть только он, — и еще меньше сказал бы, что ваш разум достоин оказываемого ему предпочтения. Вы думаете, что спите или бредите, но в этот миг бодрствуете и ненароком совершаете что-то достойное. Вам кажется, что вы мыслите, но эти мысли никогда не были вашими… Ваши любовь, ненависть, верность — сны. Чем раньше вы проснетесь, тем лучше.
Рамиро отпил из бокала, и Дикон последовал его примеру. Они смаковали «Черную кровь», которой было не найти уже второй месяц, но гость не разглядывал вино сквозь бокал и не ставил его, едва пригубив, а вертел в руках. Из таких мелочей и собирается правда. Рокэ был младше и не стал бы так пить, Вешатель не мог цитировать Дидериха, но сон соединил несоединимое.
— Проснуться слишком рано было бы невежливо по отношению к вам, — заверил гостя Дикон, — но, уверяю вас, мои любовь и верность не сон. Я люблю благороднейшую и прекраснейшую из женщин, а мои честь и кровь принадлежат моему государю и моему другу Альдо Первому.
— В таком случае вам и впрямь лучше не просыпаться, — собеседник лениво потянулся к бутылке, — но я, в отличие от вас, тороплюсь. Ваш нынешний сюзерен тоже торопится. Он не только ищет то, что лучше не находить, но и там, где искомого никогда не было и быть не могло.
— Мой государь найдет, что ищет, — отрезал Дик, глядя прямо в огромные древние глаза. — Он вернет Талигу величие…
— Талигу? — поднял бровь гость. — Вряд ли это ему удастся, но пусть попробует. Ему это не поможет, а вам — кто знает…
2
Бурраз-ло-Ваухсар говорил и говорил. Дружелюбно брызгал слюной, перечислял родственников и друзей, сулил больших улиток и ласки красавиц. Робер слушал, проклиная себя за сорвавшуюся с языка фразу на, казалось, намертво забытом языке. Он не знал, как ведут себя с надоевшими послами, вот и торчал столбом, не желая оскорбить черноусого дипломата, а Пьетро и врач уводили едва держащуюся на ногах Катари. Надо было их догнать, сказать хотя бы пару слов, но кагет ухватил «восхитительного друга» за до сих пор висящую на шее «Цепь Великого Дома», и Робер остался на месте, слушая об извечной дружбе двух великих стран и о неизбежном позоре, который ждет гайифского выкормыша и саму «отвратительную всякому мужчине» Гайифу. Захотелось ударить. За дравшегося рядом с кагетами и бириссцами Ламброса и за Удо, которому украденная сегодня выходка стоила головы. Эпинэ как вживую увидел собственный кулак, летящий в крупный правильный нос, и в этот миг явилось спасение. В лице гвардейца, сообщившего, что члена регентского совета призывают дела.
Нетронутый нос остался один на один с возвращенным на свое место Франциском, а Иноходца проводили в висячий сад, где обнаружился Левий. Робер с облегчением перевел дух. Рядом с маленьким кардиналом было спокойно. Он знал, что делает, и был по возможности откровенен.
— Хорошо, что вы живы. — Его Высокопреосвященство знакомо тронул знакомого голубя. — И хорошо, что у нас есть время. Я хочу потратить его на откровенность. Жаль, не получается предложить вам шадди, но это и к лучшему. Вы будете более недоверчивы и, следовательно, более разумны.
Робер посмотрел на собеседника и поежился. Солнце светило не хуже, чем вчера, но на дворцовых крышах было холодно. Весна начиналась со света, а не с тепла.
— Я бы не отказался от горячего, — честно признался Иноходец, — особенно от вашего шадди. Признаться, я сегодня не очень хорошо соображаю.
— После Багерлее это извинительно, — утешил кардинал и озабоченно глянул на башню с идущими вопреки всем переворотам часами. — Я бы посоветовал вам напиться, но пока это невозможно. Мэтр Инголс заканчивает составлять договор, и лучше, если вы его подпишете с открытыми глазами. Нам нужно понять друг друга и впредь обходиться без недомолвок. С герцогом Алва я промешкал и теперь об этом жалею…
— Хорошо, — растерянно согласился Иноходец. — Вы хотите, чтобы я что-то рассказал?
— Нет, это я хочу ответить на ваши вопросы. Мне кажется, они у вас есть.
— Были. — Семь часов сна не помогли. Эпинэ чувствовал себя одновременно разбитой бутылкой и выжатой тряпкой, а впереди маячили совет регентский, совет военный, отправка гонцов в Ноймаринен, разговор с Карвалем и гора бумаг, которые следовало разобрать. Бумаг Альдо. А где-то ничего не знала Матильда, которую он клялся отыскать… Ничего более страшного Роберу еще не выпадало.
— Ваше высокопреосвященство… — Даже знай Левий, где принцесса, письмо писать не ему. — Вы знаете, где она? Я про ее высочество…
— Я могу сказать, где ее нет. — Кардинал вперил взор в какие-то ростки. Кажется, в лилии. — Матильда Алати не возвращалась в Агарис и не приезжала к брату. Будем надеяться на лучшее.
— А что для нее лучшее? — не выдержал Робер. — Пусть они и рассорились, все равно…
— Все равно погибший — ее единственный внук, — безжалостно закончил кардинал. — Остаться одной в таком возрасте страшно. Чудовищно страшно, но лучшим для принцессы, и не только для нее, остается жизнь. Жизнь — величайший дар и величайший долг. Это я и вам напоминаю, герцог. На всякий случай.
— Я не собираюсь прыгать с крыши, — огрызнулся Иноходец и, пытаясь загладить грубую глупость, признался: — Не могу себе позволить. У меня — гарнизон и…
— Теперь вы видите, как важно выяснить, что мы можем доверить друг другу, а что нет? — строго спросил Левий. — Я мог бы перечислить тех, о ком вы собирались молчать, по крайней мере мне так кажется, но жить нужно отнюдь не ради кого-то… Живущих «ради» лично мне хочется выпороть. Они унижают само бытие и ставят других в положение вечных должников. Правда, требующие гоганский процент за то, что ростовщики чувств человеческих называют любовью или дружбой, еще опаснее.
Кардинал поджал губы, словно у него требовали платы за непрошеную и ненужную любовь, и направился прямиком к блестящей мраморной скамейке. Мокрой, но Левий все равно уселся, предварительно смахнув капли извлеченным из рукава платком. Робер остался стоять. Государственный изменник, мятежник, Первый маршал узурпатора, еще раз государственный изменник, узник, член регентского совета почти бездумно подставил лицо солнцу, ощущая себя вылезающей из земли лилией.
— Похоже, вопросов мне не дождаться. — В голосе Левия послышалась насмешка. — Не везет мне с откровенностью. То не могу на нее решиться, то она приходится не ко времени.
— Зачем вы втянули в заговор Катари? — спросил кто-то голосом Робера. — Неужели нельзя было обойтись?
— Можно, — не стал вдаваться в подробности Левий, и Робер почувствовал себя ослом. Потому что вспомнил суд и ночь после суда. Сестра была слабой, больной, несчастной, но она оставалась королевой Талига. И она бросилась спасать Талиг. Сама.