— Не туда, иди к огню и налей себе, да и мне заодно.
Дик послушно разлил вино в два кубка. Маршал кивнул, но пить не стал и, вновь склонившись над струнами, запел на неизвестном Ричарду языке, звонком и гордом. Непонятная и одновременно понятная песня кружила как в водовороте, потом герцог прижал струны пальцами и велел:
— Пей!
Дикон выпил, хотя матушка и Эйвон почитали пьянство одним из самых мерзких пороков. Вино отдавало горечью и было очень темным, еще темней «Черной крови», но Ричард осушил бокал и, повинуясь новому приказу, налил еще. Рокэ Алва пил и пел, Ричард Окделл пил и слушал. Уйти больше не хотелось, стало тепло и уютно, только темная, освещенная багровыми сполохами комната начала медленно вращаться. Дикон больше не наливал ни себе, ни герцогу, но вино в бокале отчего-то не заканчивалось, а затем откуда-то взялся незнакомый человек с королевским гербом на плече, и музыка смолкла.
— Господин Первый маршал! — Посланец был явно ошарашен. — Вы должны быть у Его Величества.
— Я никому ничего не должен. — Рокэ отложил инструмент и взял бокал. Выпил он немало, но глаза смотрели твердо и осмысленно. — Сегодня я хочу сидеть у камина и пить «Дурную кровь». И я буду сидеть у камина.
— Его Величество…
— Во дворце целая армия придворных. Полагаю, они в состоянии чем-то занять одного короля. Ступайте назад и передайте, что маршал Рокэ пьян и предлагает всем отправиться к кошкам и дальше.
— Но, господин герцог, я не могу…
— Ну, тогда соврите что-нибудь куртуазное. Хотите выпить?
— Нет…
— Врете. Хотите, но боитесь… Ладно, идите. — Рокэ повернулся к Ричарду: — Можешь считать это уроком, Дикон. Никогда не надо мчаться на зов, даже к королям. Королей, женщин и собак следует держать в строгости, иначе они обнаглеют. Уверяю тебя, нет ничего противней обнаглевшего короля…
— Люди Чести служат своему Очете… Отечеству и своему королю, — запинающимся языком пробормотал Ричард.
— Эк тебя разобрало, — вздохнул Рокэ, перебирая струны, — счастлив тот, кто спьяну кричит о бедах Отечества…
Ветер…
Ярость молний, стойкость скал
Ветер…
Крики чаек, пенный вал
Ветер…
Четверых Один призвал
Ветер…
Скалы…
Лед и Пепел, с гор обвал,
Скалы…
Миг и Вечность, штиль и шквал
Скалы…
Четверых Один призвал
Скалы…
— Откуда вы это знаете?! — почти выкрикнул Ричард, придвигая к себе кубок.
— Я при всей своей подлости рожден Человеком Чести, — засмеялся Алва, — тут уж никуда не денешься. Мне это нужно, как Моро пятая нога, но я — Повелитель Ветров, сын Восхода и Полудня и прочая, и прочая, и прочая. Просто все об этом забыли… Вы, потому что вам зазорно быть в одной упряжке с отродьем предателя, я, потому что меня тошнит от талигойской тупости.
— Вы… вы…
— Мы же договорились, юноша, — поморщился Рокэ, — научитесь держать шпагу и полу?чите свое удовлетворение. Убивать вас сейчас по?шло… К тому же мне любопытно, смогу ли научить Окделла драться, как Алва… Если у меня получится, я возьмусь за Моро.
— За Моро?
— Именно. Я обучу его играть на гитаре. То, на что вы таращитесь целый вечер, называется гитарой. Ее придумали мои предки-мориски, и души в ней поболе, чем во всех лютнях и мандолах мира. — Ворон засмеялся и взял несколько аккордов. — Мы, мерзавцы, иногда бываем сентиментальными, а иногда — веселыми. Люди благородные всегда до отвращения серьезны. Мой вам совет, Ричард Окделл, — сильные пальцы вновь побежали по струнам, — если не хотите сдохнуть от скуки, держитесь подальше от напыщенных павлинов вроде Придда или Штанцлера.
— Это окско… оксорбление, — не очень уверенно выговорил Дикон.
— Да ну? — Алва отложил гитару и налил себе вина. — Вы доверяете кансилльеру, юноша?
— Разумеется. — Дикон решил встать и уйти. Подняться ему удалось, но затем его повело в сторону, и он неуклюже свалился обратно в кресло.
— Вы слишком много выпили, — поморщился маршал, — так что сидите смирно. Я не желаю знать, что вы ели на ужин, а станете дергаться — вас вывернет наизнанку. Но вернемся к вашему кансилльеру. Он знает, что я о нем думаю, но молчит. И вы молчите. Иначе вашего драгоценного Штанцлера придется считать трусом, глотающим оскорбления. Впрочем, он и есть трус…
— Эр Аугггуст… не тур… трус!
— Трус, — отрезал Алва, — в отличие от вашего отца. Именно поэтому Эгмонт мертв, а Август всех нас переживет.
— Ккак вы смеете говорить о… о моем отце… Вввы…
— Я смею все, юноша. И буду сметь. Мне не нужно ничьей милости — ни от Создателя, ни от людей, если предположить, что люди на нее способны. Но и от меня милости не ждите.
— Я… и не жддду, — возмутился Дикон.
— Правильно, вы ее лопаете нежданной. Вы были рады, Окделл, когда я раз за разом прогонял от вас волка. Рады и счастливы. И это правильно — нет ничего глупее смерти в семнадцать лет из-за дурацких фанаберий. Жизнь одна, юноша, и ее нужно прожить до конца. Глупо самому укорачивать то, что с восторгом укоротят другие. Какого змея вы, ничего не понимая, влезаете во все эти драки, склоки и передряги? Вам что, там медом намазано?
— Вввам не понять…
— Изумительный довод! Лучше выглядит только гордый уход, но это у вас сейчас не получится. — Маршал вновь склонился к гитаре. — Будьте осторожны, Ричард Окделл, — у Добра преострые клыки и очень много яду. Зло оно как-то душевнее… Пейте, юноша. Утром вам так и так будет худо, так постарайтесь вытянуть побольше из вечера. А я спою вам песню о ветрах далеких…
Удивиться Ричард не успел. Петь ЕМУ Рокэ не собирался, просто с этой строчки начиналась песня, герцог же потерял к своему оруженосцу всякий интерес. Допивая вино, Дикон видел чеканный профиль своего эра, больше, чем когда бы то ни было, напоминавшего Чужого. Юноша был слишком пьян, чтобы злиться, какое-то время он еще понимал, где и с кем находится, потом человек с гитарой исчез, уступив место странным светящимся переходам, в которых бродила отвратительная и равнодушная смерть.
Дикон бежал, шел, полз, слыша позади ритмичный стук. Его кто-то звал — он не мог понять, кто. Тело было неловким и неподъемным, каждое движение давалось с трудом, потом сзади раздался крик ужаса, перешедший в стон и какой-то жуткий хруст. Дикон обернулся и не увидел ничего — позади оказалась стена. Он знал, что спасен, но вместо радости испытывал жгучий стыд, словно совершил что-то бесчестное. Все было плохо, пока не появилась Катари. Королева ласково улыбалась, и на ней отчего-то было то самое оранжевое платье, в котором была в приснопамятный вечер Марианна, а на руке горел бриллиант Килеанов.
— Если знаешь, что утром будет плохо, возьми все от ночи, — засмеялась Катарина, расшнуровывая корсаж, Дикон бросился к ней, топча рассыпанные по ковру гиацинты.