– Вы рано встали, тетя, – Робер отступил за спину Роже, дабы избежать родственного поцелуя. Надо же, а он забыл, как ненавидит Амалию. Стерва. Стерва, тля и зуда. Заела Альбина до полного отупения.
– Ты похудел, – сообщила тетка, – и очень, очень повзрослел. Создатель, у тебя седина. Откуда?
Седая прядка надо лбом осталась Роберу в память о суде Бакры, но говорить Амалии правду Иноходец не собирался. Та, впрочем, уже вовсю разглядывала Дракко.
– Какая чудесная лошадь. Это линарец?
– Мориск.
Полумориск, но Колиньяры в лошадях понимают как бакраны в арфах.
– Понимаю…
И про «понимаю» он тоже забыл. Рыцарский кодекс запрещает убивать женщин. Неужели, когда его принимали, в мире не было амалий? Жаль, Клемент далеко, самое бы время его выпустить.
– Какое странное клеймо, – палец с рубиновым кольцом ткнулся в плечо Дракко. Конь, хоть и был измотан до предела, мотнул головой и клацнул зубами. Умница! Но на золотистой шерсти и впрямь выделялся какой-то знак. Еще вчера его не было. Робер пригляделся и едва не грохнулся на пол. Во имя Астрапа, молния! Такая же, как на оставшемся у истинников браслете.
– Ничего особенного, – Эпинэ старательно пожал плечами, – личное клеймо торговца.
– Понимаю… Но тебе надо отдохнуть, переодеться… Я прикажу приготовить твои комнаты.
Вообще-то герцогу Эпинэ надлежит жить в Южной Башне, но забираться в апартаменты деда…
– Благодарю.
Противное словечко, но говорить с Амалией по-человечески он не может. Бедная мать, семь лет смотреть на эту рожу! Робер потрепал Дракко по клейменному плечу. Тавро выглядело старым, еще одна небывальщина.
– Я пойду к матери.
– Понимаю…
Понимаешь? Да что ты, увези тебя пегая кобыла, можешь понимать?! Семь лет назад у матери были муж и четверо сыновей. Вернулся один… Вернулся и не знает, что говорить. Лэйе Астрапэ, он вообще ничего не знает!
2
Замок дрых. Еще бы, столько вылакали! Другое дело, что начали за здравие, кончили за упокой. Матильда с тоской глянула в сереющее окошко. Голова была тяжелая, но спать не хотелось. Принцесса с грехом пополам поднялась и воровато глянула в сторону зеркала. Нет уж, в ее годы да после эдакой ночки на себя лучше не смотреть! Матильда медленно оделась, на ощупь пригладила волосы, хватила предусмотрительно припасенной касеры, спустилась во двор.
Вицу с Балажем давно унесли, у башни Матяша догорал последний костер, валялись пустые бочонки, перевернутые котлы, разбитые кружки, а на помосте для музыкантов вертела головой сорока, за которой наблюдала кухонная кошка. Сорок Матильда терпеть не могла – сплетницы, воровки и вообще бабы! Принцесса оглянулась по сторонам в поисках палки или камня, приметила откатившуюся в сторону кружку-шутиху, бросила в огонь, отошла. Кружка лопнула, выплюнув сноп оранжевых искр, сорока, издав возмущенный стрекот, убралась, кошка с укоризной глянула на испортившую охоту дуру и шмыгнула в подвал. Двор залила вязкая тошнотворная тишина. Вот и повеселились, твою кавалерию!
Делать было совершенно нечего, самым умным казалось вернуться в спальню, хватить пару бокалов и уснуть, но Матильда побрела к хозяйственным дворам, где шевелились наиболее ретивые слуги. На душе было тошно. То ли от вчерашнего, то ли от того, что Робер уехал и один Леворукий знает, вернется ли. Что он там говорил про Альдо и про своих приятелей? Чтоб они его ждали? Внучек приедет, она из него вытрясет, куда это он наладился…
– Ах ты, старое брехло! Скот безрогий, в гробу я тебя видела, зенки твои бесстыжие…
Визгливый голос, без сомнения, принадлежал ключнице Шаре, а отчитывала она, разумеется, мужа. Надо полагать, за вчерашнее!
Матильда прислушалась. Ссоры между прислугой ее никогда не занимали, просто хотелось перебить пакостные мысли.
– Ну, чего уставился? – неистовствовала Шара. – Так я тебе и поверила!
– Говорю же, уехала она! – огрызнулся хриплый бас. Точно, Калман. – С гици уехала! Своими глазами видел!
– Сдурел, старый пень? Как она могла уехать!
– А я говорю, уехала, – настаивал Калман. – Я еще из ума не выжил, не то что некоторые.
– А кто ж тогда в церкви лежит? Аполка?!
– Не, Аполка в церкви лежать не может…
Матильда наподдала ногой подвернувшееся ведро и шагнула вперед. Супруги прервали перебранку и уставились на хозяйку.
– Так кто уехал с гици? – в упор спросила Матильда.
– Вица, – пробормотал Калман. – Вот лопнуть мне на этом самом месте, Вица! Видел прям как вот ее, – конюх ткнул пальцем в Шару. – Живая, здоровая, только зареванная. С Балажем своим погавкалась.
– И Робер ее взял?
– Упросила она его. Барич спервоначалу не хотел, потом взял…
– А как же она назад вернулась?
– Дак я и говорю, не возвращалась она, – выпалил Калман. – Солнце село, мост и подняли. Сами знаете, Золотая Ночь…
Да, в Золотую Ночь все за текучую воду, живой огонь да заговоренные травы прячутся. Не вернулся до заката, сиди за воротами до полуночи.
– Да врет он все, – сплюнула Шара. – Никуда она не ездила и ни с кем не ссорилась. Видела я ее, с подружками шушукалась, веселая… И то сказать, замуж брали!
И не кто-нибудь, а первый красавец Сакаци. Выходит, повариха права, а Калман просто хватил лишку?
– Калман, ты один их видел?
– Еще чего! – возмутился конюх. – Их и приворотник видал, и Янчи с Пиштой…
Хлопнула дверь, раздались шаги. Ласло Надь! Решение пришло само собой.
– Ласло!
– Хозяйка! – Глаза доезжачего запали, щеки покрывала щетина. О том, на что походила она, Матильда почла за благо не думать.
– Калман видел, как Вица уезжала с Робером, – Матильда говорила, а Ласло слушал так, словно не они вчера чуть было не перешли грань между госпожой и слугой. – И другие видели.
– Святой Матяш! – широкие плечи вздрогнули. – Быть такого не может!
– Не может, а было, – взъелся Калман. – Я еще из ума не выжил.
Ласло молчал, только на скулах перекатывались желваки.
– Ох, не к добру это, – завыла Шара, – как есть не к добру.
Надо думать… К добру люди не умирают и собаки не воют.
– Седлай коней, – рявкнула Матильда, – поднимай парней и свору возьми. Проедемся до Яблонь.
– Слушаю, хозяйка.
Почему она вспомнила агарисское кладбище?! Не вспоминала, не вспоминала и вдруг вспомнила?
3
Мать молчала, только смотрела широко раскрытыми черными глазами. Надо было о чем-то говорить, но Робера хватило только на то, чтоб опуститься на колени.