Однажды он, гуляя с ней по саду, внезапно промолвил угрюмым голосом, что намерен скоро уехать в деревню к отцу… Она побледнела, словно ее что в сердце кольнуло, да так кольнуло, что она удивилась и долго потом размышляла о том, что бы это значило. Базаров объявил ей о своем отъезде не с мыслию испытать ее, посмотреть, что из этого выйдет: он никогда не «сочинял». Утром того дня он виделся с отцовским приказчиком, бывшим своим дядькой, Тимофеичем. Этот Тимофеич, потертый и проворный старичок, с выцветшими желтыми волосами, выветренным, красным лицом и крошечными слезинками в съеженных глазах, неожиданно предстал перед Базаровым в своей коротенькой чуйке [97] из толстого серо-синеватого сукна, подпоясанный ременным обрывочком и в дегтярных сапогах.
– А, старина, здравствуй! – воскликнул Базаров.
– Здравствуйте, батюшка Евгений Васильич, – начал старичок и радостно улыбнулся, отчего все лицо его вдруг покрылось морщинами.
– Зачем пожаловал? За мной, что ль, прислали?
– Помилуйте, батюшка, как можно! – залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, полученный от барина при отъезде). – В город по господским делам ехали да про вашу милость услыхали, так вот и завернули по пути, то есть – посмотреть на вашу милость… а то как же можно беспокоить!
– Ну, не ври, – перебил его Базаров. – В город тебе разве здесь дорога?
Тимофеич помялся и ничего не отвечал.
– Отец здоров?
– Слава богу-с.
– И мать?
– И Арина Власьевна, слава тебе господи.
– Ждут меня небось?
Старичок склонил набок свою крошечную головку.
– Ах, Евгений Васильич, как не ждать-то-с! Верите ли богу, сердце изныло, на родителей на ваших глядючи.
– Ну хорошо, хорошо! не расписывай. Скажи им, что скоро буду.
– Слушаю-с, – со вздохом отвечал Тимофеич. Выйдя из дома, он обеими руками нахлобучил себе картуз на голову, взобрался на убогие беговые дрожки, оставленные им у ворот, и поплелся рысцой, только не в направлении города.
Вечером того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
– Как же это вы ехать собираетесь, – начала она, – а обещание ваше?
Базаров встрепенулся.
– Какое-с?
– Вы забыли? Вы хотели дать мне несколько уроков химии.
– Что делать-с! Отец меня ждет; нельзя мне больше мешкать. Впрочем, вы можете прочесть «Pelouse et Frémy, Notions générales de Chimie»; [98] книга хорошая и написана ясно. Вы в ней найдете все, что нужно.
– А помните: вы меня уверяли, что книга не может заменить… я забыла, как вы выразились, но вы знаете, что я хочу сказать… помните?
– Что делать-с! – повторил Базаров.
– Зачем ехать? – проговорила Одинцова, понизив голос.
Он взглянул на нее. Она закинула голову на спинку кресел и скрестила на груди руки, обнаженные до локтей. Она казалась бледней при свете одинокой лампы, завешенной вырезною бумажною сеткой. Широкое белое платье покрывало ее всю своими мягкими складками; едва виднелись кончики ее ног, тоже скрещенных.
– А зачем оставаться? – отвечал Базаров.
Одинцова слегка повернула голову.
– Как зачем? разве вам у меня не весело? Или вы думаете, что об вас здесь жалеть не будут?
– Я в этом убежден.
Одинцова помолчала.
– Напрасно вы это думаете. Впрочем, я вам не верю. Вы не могли сказать это серьезно. – Базаров продолжал сидеть неподвижно. – Евгений Васильич, что же вы молчите?
– Да что мне сказать вам? О людях вообще жалеть не стоит, а обо мне подавно.
– Это почему?
– Я человек положительный, неинтересный. Говорить не умею.
– Вы напрашиваетесь на любезность, Евгений Васильич.
– Это не в моих привычках. Разве вы не знаете сами, что изящная сторона жизни мне недоступна, та сторона, которою вы так дорожите?
Одинцова покусала угол носового платка.
– Думайте, что хотите, но мне будет скучно, когда вы уедете.
– Аркадий останется, – заметил Базаров.
Одинцова слегка пожала плечом.
– Мне будет скучно, – повторила она.
– В самом деле? Во всяком случае, долго вы скучать не будете.
– Отчего вы так полагаете?
– Оттого, что вы сами мне сказали, что скучаете только тогда, когда ваш порядок нарушается. Вы так непогрешительно правильно устроили вашу жизнь, что в ней не может быть места ни скуке, ни тоске… никаким тяжелым чувствам.
– И вы находите, что я непогрешительна… то есть что я так правильно устроила свою жизнь?
– Еще бы! Да вот, например: через несколько минут пробьет десять часов, и я уже наперед знаю, что вы прогоните меня.
– Нет, не прогоню, Евгений Васильич. Вы можете остаться. Отворите это окно… мне что-то душно.
Базаров встал и толкнул окно. Оно разом со стуком распахнулось… Он не ожидал, что оно так легко отворялось; притом его руки дрожали. Темная мягкая ночь глянула в комнату с своим почти черным небом, слабо шумевшими деревьями и свежим запахом вольного, чистого воздуха.
– Спустите штору и сядьте, – промолвила Одинцова, – мне хочется поболтать с вами перед вашим отъездом. Расскажите мне что-нибудь о самом себе; вы никогда о себе не говорите.
– Я стараюсь беседовать с вами о предметах полезных, Анна Сергеевна.
– Вы очень скромны… Но мне хотелось бы узнать что-нибудь о вас, о вашем семействе, о вашем отце, для которого вы нас покидаете.
«Зачем она говорит такие слова?» – подумал Базаров.
– Все это нисколько не занимательно, – произнес он вслух, – особенно для вас; мы люди темные…
– А я, по-вашему, аристократка?
Базаров поднял глаза на Одинцову.
– Да, – промолвил он преувеличенно резко.
Она усмехнулась.
– Я вижу, вы меня знаете мало, хотя вы и уверяете, что все люди друг на друга похожи и что их изучать не стоит. Я вам когда-нибудь расскажу свою жизнь… но вы мне прежде расскажете свою.