– Знаете, тетя Марина, – с подкупающей откровенностью сказала она, – дурой я была, вот и ушла из школы. Медсестрой работать всю жизнь не хочу, мечтаю врачом стать, хирургом. Я поняла, что надо учиться.
– Молодец, коли так, – осторожно согласилась дантист.
– Вот поэтому и прошу вас помочь, – продолжала Алиса. – С одной стороны, я сглупила, с другой – теперь пойду поступать, как рабочая молодежь, по особому конкурсу. Только экзамены все равно придется сдавать, поэтому я записалась на курсы.
– Умница, – похвалила Коваленко.
– А как на занятия ходить, если работаешь?
– Так, наверное, учеба будет вечером, – предположила Марина Семеновна.
– Точно. Но в больнице суточные дежурства, никто из отделения меня не отпустит, – напомнила Алиса. – Устройте меня куда-нибудь, чтобы в шесть уходить, но непременно в медицинское учреждение, иначе вступительные придется на общих основаниях сдавать.
– Я подумаю, – пообещала Марина.
Вечером ей позвонил Олег и тоже попросил:
– Найди Алиске местечко, девчонка за ум взялась.
Коваленко категорически не нравилась девушка, но Марина рассчитывала выйти замуж за ее отца, кроме того от нее недавно ушла медсестра. Внутренний голос нашептывал Марине: «Не бери девку, неприятностей не оберешься», – но она отбросила сомнения.
Потом потянулась череда несчастий.
Наташа Фомина сгорела в бане, следователь, допрашивая Диму, сказал, что девушка отправилась на фазенду, чтобы провести ночь с любовником, Костей Роговым. После визита к следователю Дима, нежно любивший Наташу, не вернулся домой, его нашли на следующее утро на стройке – парень прыгнул с верхнего этажа недостроенного дома.
– Даже решив покончить с собой, мой мальчик подумал о других людях, – тихо говорила Марина Семеновна. – Не стал в ванне резать вены или выбрасываться из окна родной квартиры – тут я, соседи. Он у меня был очень ранимый, нежный, словно без кожи.
– Вы уверены, что Дима ушел из жизни сам? – осторожно поинтересовалась я.
Марина Семеновна кивнула.
– Криминалисты подтвердили: никто его не сталкивал. А еще он оставил письмо.
Она медленно поднялась, отодвинула картину, изображавшую водопад, обнажилась дверка сейфа. Коваленко повертела ручку, открыла дверцу и протянула мне сложенный листок.
– Читайте. Можно вслух.
Я развернула бумагу. «Дорогая мамочка! Люблю тебя больше всех на свете. Ты лучшая, ты всегда меня понимала, поддержи и сейчас. Мамуля, я не могу жить после того, что узнал. А еще невозможно, катастрофично понимать: я стал куклой, меня дергали за ниточки, я и плясал. Мамочка, мне лучше умереть, это единственный способ забыть и никогда не вспоминать их. Иначе я могу не выдержать и все рассказать. Доставлю тебе много горя. Мама, я очень виноват перед тобой, я думал, что она меня любит! Но оказывается, нет. Мама, я дурак. Я просто уйду. Прости, мамочка, похоже, выбора нет. Ты усынови ребенка из детдома, пусть он заменит тебе меня. Я очень, очень, очень люблю тебя и не хочу твоего горя. Димастик-ужастик».
– Страшное письмо, – вырвалось у меня. – Он его сам написал?
– Да, – кивнула Марина Семеновна, – в этом нет никаких сомнений. И почерк сына, и эта подпись «Димастик-ужастик». Детское прозвище, о нем никто, кроме нас двоих, не знал. Димочка такой деликатный, он ни разу не упомянул имен Наташи и ее любовника, но ведь понятно, что речь идет об измене девушки. Дима не смог жить, столкнувшись с ложью. Это я виновата, неправильно его воспитала.
Я молча смотрела на Марину Семеновну. Не дай бог никому пережить своих детей! Мне было очень жаль Коваленко, но неужели она, явно не один раз перечитывавшая письмо, не заметила странности некоторых фраз? «Иначе я могу не выдержать и все рассказать». О чем боялся проболтаться Дима? О любовной связи между Наташей и Костей? Не хотел, чтобы окружающие убедились, что любимая изменяет ему? Но секрет уже выплыл наружу, и, если разобраться, ничего необычного в этом нет. Да, неприятно осознавать, что твою голову украшают рога, но это еще не повод для самоубийства. А продолжение фразы: «Доставлю тебе много горя». Мальчик собрался покончить с собой, чтобы не доставить матери горя?
Марина Семеновна выдернула из моих рук листок и аккуратно убрала назад в сейф.
– Мне абсолютно не жаль ни Наташу, ни Алису, – жестко произнесла она. – Девушки вели себя как последние твари и получили по заслугам. А Дима стал жертвой, мой мальчик умер из-за двух…
Грубое, неожиданно сказанное слово повисло в воздухе.
– Вы не видели, как Алиса отправляет на экспертизу снимки Фоминой? – быстро спросила я.
У Коваленко опустились вниз уголки рта.
– Мой сын покончил с собой, как вы считаете, могла я в те дни думать о ком-то другом? Даже смерть Олега меня не задела. После кончины Алисы Олег ушел в запой, сел пьяным за руль, попал в ДТП и умер на месте. У меня осталась только работа.
– Значит, Алиса действовала самостоятельно? – спросила я. – По непонятной для вас причине подтасовала снимки?
– Да, – сухо подтвердила Коваленко. – Через десять дней после кончины Димочки мне стало невыносимо оставаться дома, я подумала, что на рабочем месте мне будет лучше, отвлекусь на пациентов. Алиса показала запрос из милиции, я распорядилась отправить снимки. «Уже сделала», – сообщила она. На том дело и закончилось.
– Вы не проверили, вернулись ли снимки назад?
– Нет, – сердито ответила Коваленко, – забыла. И потом, они ведь уже не нужны. Фомина мертва, более лечить зубы не придет.
– Вот интересно, – протянула я.
– Вам моя история показалась занимательной? – вскипела стоматолог. – Это трагедия!
– И в ней участвовало еще одно лицо, о котором вы ни разу не упомянули.
– Кто? – совершенно искренне удивилась Коваленко.
– На месте пожара нашли череп, по зубам определили личность. Стандартная процедура: родственники называют врача, милиция изымает карту. Именно так и поступили в случае с Наташей. И все сошлось – человеческие останки и панорамный снимок. Но вы сейчас убедились, что в документах нет пленки Фоминой, так?