— Хорошее питание, — осклабился он, растянув окровавленные губы в гримасе-улыбке.
— Сюда ты пришел тоже за питанием? — Я не спешил нападать.
Удобнее всего его прикончить из арбалета, но до оружия надо еще добраться. Совершенно не представляю, есть ли в арсенале этих тварей еще какая-нибудь магия, кроме подчинения?
— Возможно, — проскрежетал тот. — Быть может, за едой. Быть может, за чем-то еще. Я Секач. Это мое имя. А как зовут тебя?
— Человек. — Я не собирался называться ему.
Короткий смешок, визаган наклонился вперед:
— Спас мне жизнь, хотя мог и не делать этого. Почему?
— Мой маленький каприз.
Он вновь рассмеялся, пытаясь поймать мой взгляд:
— Я разрядил твой арбалет, Человек.
Но я и бровью не повел:
— Уходи, пока цел.
Визаган явно был сумасшедшим, потому как засмеялся пуще прежнего, встал, ногой подцепил посох, подкинул, поймал рукой:
— Как скажешь, Человек. Но я не желаю быть чем-то обязан твоему племени. Ты спас меня, и я верну долг.
— Визаганы никогда не отличались благодарностью. Особенно по отношению к людям.
Костлявые плечи приподнялись:
— Это моя земля. От курганов до синебровых лесов на севере, и ты тут незваный гость. В другое время ты бы умер, но я ощущаю в тебе родственную кровь, хоть от тебя и смердит человечиной. Так что я скажу о том, что ждет тебя, когда луна достигнет ноги Копьеносца. [12] Не ради тебя. Ради Темнолесья, которое в тебе.
— Не слушай его, Людвиг, — посоветовал мне Проповедник.
Пугало советов не давало, оно было слишком занято художественной работой, чтобы отвлекаться на такие пустяки, как людоед.
— И что же ждет меня?
— Ты умрешь.
Мы с Проповедником переглянулись.
— Это случится через четверть часа. Если останешься на ночевку в этих развалинах. Я приподнял кабанью тушу, тебе решать, вытаскивать ли из-под нее ноги или лежать, как бревно.
Он пошел к воротам, миновал пятно света и растворился во мраке.
— Проверь, он точно ушел? — сказал я Проповеднику.
Пока тот отсутствовал, я поспешно собирал вещи, то и дело поглядывая на неторопливую луну, которая медленно и величественно, точно каравелла, плыла по небу. Оставалось совсем немного времени, прежде чем она коснется созвездия, о котором говорила эта тварь. Пугало смотрело на меня с иронией, его вся эта ситуация несколько забавляла, но оно, разумеется, не собиралось меня отговаривать.
— Ушел, — сказал Проповедник, когда я уже застегивал сумку. — Постой! Постой! Что ты делаешь?! Неужели ты поверил этой бесовской твари?!
— Нет.
— Тогда почему уходишь?!
— Потому что зерна сомнения проросли в душе моей, и вижу я, что плохо это, — сказал я, заряжая арбалет.
— Этой фразы нет в библии.
— Я импровизирую. И ухожу. Можешь меня не отговаривать.
— А если это ловушка? Если он выманивает тебя за стены?
— Тем хуже для него. Но ты сам видел, земля здесь не святая. Не знаю, что произошло в этом монастыре, но лучше проведу ночь где-нибудь еще.
— А нечисть?! Ты уже забыл о ней? Луна будет в небе еще несколько часов!
— Здесь нет защиты. Ты идешь или остаешься?
— Иду. Эй! Пошли! Хватит рассиживать!
Его последние слова были обращены к Пугалу, но то лишь помахало ручкой на прощание и осталось сидеть у костра.
— С тобой-то ничего плохого не случится, да? — с некоторой злостью сказал старый пеликан. — Ну и ладно. Плакать не буду!
Отсюда монастырь казался маленьким, не больше моей ладони, и его местоположение можно было угадать лишь по темному силуэту на фоне очистившегося от облаков звездного неба и одной маленькой оранжевой точке — факелу, который остался гореть возле ворот. Удар колокола настиг меня в тот самый момент, когда я шел мимо молодых сосенок, залитых лунным светом.
Колокольный бой, очень редкий, тяжелый и приглушенный, доносился словно из-под земли. Я машинально посмотрел на луну, коснувшуюся левой ноги Копьеносца:
— Самое время.
— В монастыре нет колокола. Даже колокольни нет! — Проповедник не понимал, что происходит.
— И, тем не менее, ты слышишь это так же, как и я.
Я не собирался ждать, что будет дальше, поэтому не стал задерживаться. Но старый пеликан, то и дело оглядывающийся назад, внезапно заорал:
— Смотри! — и схватил меня за руку.
Внутри кольца стен медленно и неукротимо начинало разгораться мертвенно-зеленое свечение. Кто бы ни бил в колокол и ни раздувал этот нехороший огонек, он очень быстро поймет, что в его обители были незваные гости. Я даже не подумал затушить костер и факелы!
— Что это за чертовщина?! — Проповедник выглядел напуганным, хотя ему-то чего бояться.
— Не знаю и не хочу знать.
Я постарался двигаться быстрее, что было непросто даже при яркой луне. Почва оказалась вязкой, а луга вокруг — залиты разлившимися от дождей ручьями. Добравшись до соснового бора, я в последний раз оглянулся на монастырь и увидел цепочку зеленых огней, вытекающих из ворот в поля.
Бежать через ночной лес то еще приключение. Корни, кусты, лежащие на земле камни замедляли мое передвижение, заставляли осторожничать и медлить.
Какая бы чертовщина ни происходила в монастыре, мне она не сулила ничего хорошего. Я предпочел убежать от проблемы, а не встречаться с ней лицом к лицу. Потому что в жизни бывают случаи, когда нет ничего зазорного в бегстве.
Я порядком устал за целый день, и эта беготня не прибавляла мне сил. Но останавливаться сейчас — смерти подобно. То, что было где-то за спиной, страшило меня. Прежде всего, своей неизвестностью, поэтому я, точно заведенная механическая игрушка, шел вперед без остановок и с надеждой на то, что никто меня не преследует.
Эта надежда рухнула, когда на стволах сосен появились бледные зеленые блики.
— Где ж я так нагрешил? — пробормотал я, оглядываясь. — Какого черта на меня это все свалилось?
— Ты собираешься прятаться или будешь столбом стоять?
Спрятаться в редком сосновом лесу достаточно сложно.
Ни валежника, ни густого кустарника, сплошные отдельно стоящие сосны и яркий лунный свет. Удивительно, но этот лес был совершенно неприспособлен для того, чтобы играть здесь в прятки.
Мои преследователи приближались, и зеленые огоньки то появлялись, то скрывались за деревьями. Я перешел с быстрого шага на бег, понимая, что затаиться мне не удастся, на ходу избавляясь от тяжестей. Сперва в мох улетел арбалет, затем сумка с походными вещами, от которой я оставил только ремень.