— Этого цилиндра ненадолго хватило, — сказал лорд Джон, тяжело дыша.
— Количество кислорода не во всех цилиндрах одно и то же, — сказал Челленджер. — Оно зависит от давления при наполнении и от способа затвора. Мне тоже кажется, что этот баллон был с каким-то изъяном.
— Стало быть, у нас украдены последние часы нашей жизни, — заметил с горечью Саммерли. — Характерный финал для подлого века, в котором мы живем. Теперь, Челленджер, вам представляется удобный случай наблюдать субъективные явления физического распада.
— Садись на этот табурет у моих ног и дай мне руку, — сказал Челленджер своей жене. — Мне кажется, друзья мои, что дальнейшее пребывание в этом невыносимом воздухе едва ли желательно. Какого ты мнения, моя дорогая? Жена его простонала и поникла лицом на его колени.
— Я видел людей, купавшихся зимою в проруби, — заговорил лорд Джон. — Те, кто мерз на берегу, завидовали пловцам, решившимся окунуться в ледяную воду. Я был бы за то, чтобы в один прыжок покончить с этой историей.
— Вы, значит, открыли бы окно и пошли бы навстречу эфиру?
— Лучше погибнуть от яда, чем задохнуться!
Саммерли, кивнув головою в молчаливом одобрении, протянул Челленджеру свою худую руку.
— Хотя мы часто с вами спорили, но теперь все уже миновало, — сказал он. — Мы всегда были при этом добрыми друзьями и в душе чувствовали друг к другу величайшее уважение. Прощайте!
— Прощайте, мой мальчик! — сказал мне лорд Джон. — Окна заклеены, и вам их не удастся открыть.
Челленджер нагнулся, приподнял свою жену и крепко прижал ее к груди, а она обхватила его шею руками.
— Дайте мне подзорную трубу, Мелоун, — сказал он.
Я исполнил его желание.
— Мы отдаемся той силе, которая нас создала! — воскликнул он сильным, громким голосом.
С этими словами он пробил стекла, швырнув трубу в окно. Прежде еще чем замер последний звон посыпавшихся осколков, чистый свежий воздух сильным и бесконечно-сладостным дуновением обдал наши разгоряченные лица.
. . . . . . . . . . . .
Я не знаю, как долго мы сидели, обомлев от изумления. Потом, как сквозь сон, я услышал голос Челленджера.
— Мы опять вернулись в нормальную среду, — воскликнул он. — Мир ускользнул от ядовитого потока, но мы одни пережили весь человеческий род.
Я помню, как мы, жадно глотая воздух, сидели в своих креслах и наслаждались живительным юго-западным ветром, который свежими порывами долетал к нам со стороны моря, вздувая на окнах кисейные занавески и обвевая наши пылавшие щеки. Не знаю, как долго сидели мы в таком мертвом молчании. Впоследствии мы все различно определяли этот промежуток времени. Мы были совершенно подавлены, оглушены; сознание у нас помутилось. Все свое мужество призвали мы на помощь, чтобы встретить смерть; но этот страшный новый факт, что мы принуждены жить и впредь, пережив всех своих современников, воспринят был нами как мощный удар, сразивший нас и парализовавший. Потом остановленный механизм опять пришел медленно в движение, опять начала работать голова, и мысли снова приобрели внутреннюю связность. С резкой, неумолимой ясностью осознали мы соотношение между прошлым, настоящим и будущим, между жизнью, какую мы прежде вели, и той, которая нам предстояла. В немом отчаянии смотрели мы друг на друга, и каждый читал в глазах другого тот же мучительный вопрос. Вместо радости, которую должны чувствовать люди, бывшие на волосок от гибели и спасшиеся от нее, нами овладело самое печальное уныние. Все, что мы любили на земле, поглощено было великим, неведомым, неизмеримым океаном, и мы остались на этом пустынном острове без спутников и без всяких надежд. Еще немного лет, на протяжении которых нам предстояло, подобно шакалам, бродить вокруг могил отошедших наших современников, — а затем и нас ждала одинокая, запоздалая кончина.
— Это ужасно, Джордж, ужасно! — воскликнула, горько плача, миссис Челленджер. — Лучше бы нам было уйти вместе со всеми другими. Ах, зачем сохранил ты нам жизнь? У меня такое чувство, словно только мы умерли, а все остальные живы.
Густые брови Челленджера сдвинулись в напряженном раздумье, а его огромная волосатая лапа сжала руку, которую ему протянула жена. Я уже раньше замечал, что она при всяком огорчении простирает к нему руки, как дети к матери, когда их что-нибудь угнетает.
— Хоть я и не настолько фаталист, чтобы без сопротивления мириться со всем, — заметил он, — все же я убедился на опыте, что высшая мудрость всегда заключается в умении осваиваться с обстоятельствами данного мгновения.
Он говорил медленно, и в его полнозвучном голосе слышалось глубокое чувство.
— Я с вами не согласен, — сказал решительно Саммерли.
— Не думаю, чтобы ваше согласие или несогласие могло оказать хотя бы малейшее влияние на положение вещей, — заметил лорд Джон. — Неволей или волей вам во всяком случае придется с ним примириться. Какое же отношение к нему имеет ваш личный взгляд? Насколько помню, нас никто не спрашивал в начале этой истории, согласны ли мы, чтобы она произошла, и надо думать, что и теперь нас не спросят, как она нам нравится. Что бы мы ни думали о ней, это никак не может на ней отразиться!
— Не на ней, а на нас, — сказал Челленджер задумчивым тоном, все еще любовно поглаживая руку своей жены. — Вы можете плыть по течению и найти душевный покой, можете также противиться течению и при этом потерять бодрость и силы. Все дело, стало быть, в нас; поэтому примем вещи, какими они нам даны, и не будем больше об этом говорить.
— Но что же нам делать, скажите на милость, с нашей жизнью? — спросил я и в отчаянии устремил взгляд в мрачное, пустое небо. — Что делать мне, например? Газет больше не существует, а чем же мне еще заняться, на что тратить свой досуг?
— Моя карьера тоже кончена, раз больше нет студентов и университетов! — воскликнул Саммерли.
— Я же благодарю небо за то, что у меня еще есть мой дом и мой муж. Цель жизни у меня осталась прежняя, — сказала миссис Челленджер.
— У меня тоже, — заметил Челленджер. — Научной работы есть сколько угодно, и самая катастрофа поставит нам на разрешение множество чрезвычайно интересных проблем.
Он открыл окно, и мы созерцали молчаливый, безбрежный пейзаж.
— Дайте мне подумать, — продолжал он. — Вчера, в три часа пополудни или несколько позже, земля так глубоко погрузилась в ядовитый поток эфира, что совершенно захлебнулась в нем. Теперь девять часов. Спрашивается, в каком часу вышли мы из ядовитой зоны?
— На рассвете воздух был особенно душен.
— Совершенно верно, — подтвердила миссис Челленджер. — Приблизительно в восемь часов я совершенно ясно ощутила то же удушье, какое почувствовала вчера, в начале катастрофы.
— Будем, стало быть, считать, что мы вышли из зоны в восемь часов. Семнадцать часов земля пропитана была ядовитым эфиром. Этот срок понадобился, чтобы очистить мир от человеческой плесени, поглощавшей на поверхности земли ее плоды. Так разве нельзя допустить, что дезинфекция произошла неполная и что, подобно нам, остались в живых и другие люди?