– Ума не приложу, где ты могла откопать сведения, – с явным трудом произнесла она. – О нашей истории не известно никому. Даже Мадлен.
– Гостева не в курсе, что вы с ней сестры?
– Она ничего не знает, – кивнула Ирина. – Все так запутано! Хотя иногда мне кажется, будто я помню ее. Вроде была в доме девочка, лежала в пеленках, и я даже, кажется, просила маму унести ее назад в роддом. Но воспоминания обрывочны, связными они становятся лишь на стадии детдома.
– Ты воспитывалась в приюте?
Ирина поежилась.
– Верно.
– Родители умерли?
Шульгина уставилась в окно, потом с некоторым сомнением протянула:
– Ну, вроде так. Кажется. Ладно, попробую объяснить. Только дай честное слово, что никому, никогда, ни при каких обстоятельствах не расскажешь правду.
– Имей я привычку трепаться о чужих делах, не работала бы детективом.
– Хорошо, не обижайся, – кивнула Ирина и сняла трубку телефона. – Сейчас, погоди, только Нелю предупрежу. Алло, это Шульгина. Мы со старшей манекенщицей отъедем в агентство. Если понадоблюсь, ищите по мобильному. Пока не знаю, когда вернусь. Наверное, к часу дня.
Затем Ирина глянула на меня.
– Поехали!
– Куда? – спросила я, идя за ней.
Шульгина ничего не ответила. Так же молча она села в машину, покрутила по кривым переулкам, припарковалась около высокого дома постройки девятнадцатого века, открыла подъезд и только тогда пояснила:
– Лучше поговорим у меня дома.
Для одинокой женщины квартира Ирины была велика. Я, правда, не поняла, сколько в ней комнат, но уж точно не одна и не две. Слишком много дверей выходило в просторный холл, заставленный дорогой итальянской мебелью. А еще здесь имелось три коридора, концы которых тонули в темноте.
– Вот сюда проходи, – велела Шульгина, и мы оказались в кухне с помпезной обстановкой. Белые шкафчики и столики сверкали позолотой, а под плитой нависала ярко начищенная медная вытяжка.
– Мне воспитательница, – безо всякого вступления начала Ира, – без конца повторяла: «Деточка, тебе, конечно, не повезло, мама и папа погибли. В наших группах есть и другие дети, которые лишились родителей, но должна сказать: лучше жить совсем без отца с матерью, чем иметь такую семью, как у Вени Макеева…»
Семилетняя Ирочка не была согласна с Ниной Ивановной. Да, в приюте жили не только круглые сироты, но и несчастные ребята, чьих папу с мамой лишили родительских прав. Веня Макеев и был из таких. Его мамаша регулярно приходила к ограде детдома и, прижав страшное, опухшее, часто разбитое лицо к железной ограде, начинала выть:
– Сыночка отдайте! Ох, лишили кровиночки… Веня-я! Родной!
Перепуганный Макеев кидался к Нине Ивановне и начинал судорожно рыдать. Мать-алкоголичку, регулярно избивавшую сына, малыш боялся до одури.
– Не хочу к ней! – кричал Веня, обхватив воспитательницу. – Ты же меня не отдашь?
Нина Ивановна живо утаскивала взволнованного ребенка подальше от окон и вызывала милицию. Заканчивался визит любящей мамаши всегда одинаково: парни в форме заламывали бабе руки и запихивали в «раковую шейку». Веня исходил слезами, а Нина Ивановна бормотала сквозь зубы:
– Носит же земля подонков, и ведь не берет ее ничего. Зимой босиком ходит и хоть бы хны.
– Авось помрет скоро, – подала однажды реплику нянечка. – А Вене, глядишь, счастье привалит, найдется для него хорошая семья.
– Такие до ста лет скрипят, – возразила Нина Ивановна, – а потом от повзрослевших детей алименты требуют.
По сердитому тону воспитательницы Ирочка, присутствовавшая тогда при разговоре, поняла, что Веня, несмотря на наличие мамы, вовсе даже не счастливый, как ей раньше казалось, и очень постаралась перестать завидовать мальчику. Правда, черное чувство все равно вползало в душу, очень хотелось иметь родного человека, пусть даже такого, как вечно пьяная и всеми презираемая родительница Макеева.
Шульгиной повезло. Она попала в замечательный детский дом, где сирот не били, не унижали, не морили голодом, а пытались привить детишкам хорошие манеры и дать им образование. Нина Ивановна от всей души любила воспитанников. Но она была, если можно так выразиться, мамочкой общего пользования, а Ире хотелось иметь свою личную маму, пусть даже и не такую замечательную и правильную, как воспитательница.
Лет в шесть Ира поняла, что у нее есть шанс обрести семью. В интернат иногда приходили бездетные пары и выбирали для себя ребенка. Далеко не все хотели взять пеленочного младенца, кое-кто не желал возиться с крохой, предпочитал взять младшего школьника. Ирочка, увидав, как в комнате игр появляются незнакомые люди в сопровождении директрисы, моментально старалась показать себя с лучшей стороны – хватала веник, совок и начинала деловито подметать пол или ловко стирала невидимую глазу пыль с подоконника. Еще у Шульгиной был хороший слух, ее постоянно хвалила учительница музыки, и сиротка, завидя потенциальных родителей, принималась тоненьким голоском выводить рулады. Но, увы, старалась Ира впустую – на нее не обращали внимания. Один раз, правда, черноволосая женщина взяла своего мужа за руку и указала глазами на Ирочку. Супруг окинул девочку взглядом и что-то спросил у директрисы. Но та помотала головой, и пара потеряла интерес к Шульгиной.
Шли месяцы, Ира взрослела и один раз спросила Нину Ивановну:
– А почему я новой маме никак не нравлюсь?
Воспитательница постаралась перевести разговор на другую тему, но Ира упорно повторяла вопрос, и в конце концов женщина ответила:
– Ирочка, люди выбирают здоровых деток.
– А я больна?
– Нет, мое солнышко, – стала путано объяснять ребенку Нина Ивановна, – ты в принципе ничем не страдаешь, но вот в твоем анализе крови… Ой, боюсь, не поймешь. В общем, всякое может случиться, понимаешь?
– Я умру? – испугалась Ира и зашмыгала носом.
Находившаяся в тот момент в комнате нянечка шумно вздохнула и глянула на Нину Ивановну с явной укоризной.
– Ну и глупость тебе лезет в голову! – громко ответила воспитательница. – Нет, конечно… Знаешь, детка, мы лучше потом поболтаем, сейчас мне надо в столовую сходить.
Ире не понравилось поспешное бегство Нины Ивановны. Девочка подошла к нянечке и шепотом спросила:
– Я совсем-совсем инвалид?