К ночи они узнали, что Прохорову, ведущую за руку сына, встретила в лесу Ксения Куркина. Любопытная Ксюха, всегда чуявшая сплетни, быстро поинтересовалась:
– Куда это на ночь глядя подалась, да еще с дитем?
Люська подбоченилась и заорала:
– Надоел Серега хуже репейника! Все, к матери уезжаю!
– Ночью? Дождись утра, – посоветовала Ксюха, – охота ребенка мучить.
– Ничего, – рявкнула Люся, – не грудной, перетопчется. Прощай, недосуг трепаться, через полчаса автобус на Колькино пойдет, последний. Я на нем и доберусь, а там и до Путькина всего три километра по дороге.
Ксения только покачала головой, а Люська схватила за руку сынишку и поволокла его вперед, не обращая никакого внимания на хныканье мальчика. Куркина пошла в Овсянкино, но через пару метров услышала истошный детский вопль и крик Люськи.
– Чтоб тебя разорвало, хорош валяться, вставай! Подумаешь, ушибся!
Куркина еще раз вздохнула и направилась домой.
Услыхав от Ксюши про встречу с Люсей, Катерина Ивановна завыла так, что в избе Куркиной затряслись стекла.
– Тише, мама, – перепуганно принялся утешать тещу, никогда ранее не называемую матерью, Сергей.
– Убили! Изнасиловали! Утопили, – билась в истерике старуха. – Лесом побегла, в ночь! Ой, господи-и-и!
– Погодьте рыдать, – попытался сохранить мало-мальское спокойствие Сергей, – слышали же, мальчишка упал, ушибся. Небось Люська его до Веревкина дотянула, тут идти всего ничего, к кому-нибудь на ночлег попросилась, а утром в больницу подалась. Наверно, лежат сейчас в районе, может, сын ногу сломал.
– Нет, Сереженька, – простонала теща, – померла она, вот к чему сон был.
– Тьфу на вас, мама, – сказал зять, – завтра в Веревкино слетаю и все узнаю.
Андрей Архипович замолчал.
– И вы ничего не сказали Сергею? – подскочила я.
– Нет.
– Но почему?
– А что было говорить?
– Правду!
– Какую?
– Про смерть Люси и мальчика!!!
Кутякин сгорбился:
– И кто бы мне поверил? Ирина ни словом о гостье не обмолвилась, милиция посчитала, что в пожаре погибли Луиза и Матвей. Какие доказательства своих слов я мог предъявить, а? И вообще, в чужие дела лезть не надо, узнал что ненароком, лучше молчи, целей будешь! Я бы и вам, мадам, никогда истину не поведал, но сами знаете про памятник!
– Значит, Луиза и Матвей живы! – воскликнула я.
– По всей видимости, да, – ответил Кутякин, – мальчик точно, но и она не древняя, моложе меня будет.
– И где же Луиза живет? – растерянно спросила я.
– То мне неведомо, – ответил Андрей Архипович, – будете еще чай?
– Ага, – рассеянно кивнула я, пытаясь причесать мысли.
Значит, Ася Локтева неведомыми путями выяснила, что Луиза Иосифовна решила по непонятной причине прикинуться мертвой. Зачем она придумала это? Впрочем, причина пока не важна, интересно иное. Локтева узнала адрес Луизы, наверное, та проживает по документам Люси Прохоровой, и заявилась к ней, требуя денег за молчание. Осталось лишь отыскать Луизу Иосифовну.
– Пейте, мадам! – бодро воскликнул Андрей Архипович.
И тут меня осенило:
– А где сейчас Ирина Малова?
Андрей Архипович грустно вздохнул:
– Ее еще в прошлом году в больницу определили, такое скорбное место, в Литвиновке. Только-только начали веревкинцев расселять. Маловой тоже квартира положена была, но она попросила: «Жить мне недолго осталось, совсем меня болячка съела, лучше устройте в Литвиновку». Там монастырь женский стоит, и монашки за больными ухаживают бесплатно, но берут лишь одиноких и безнадежных. Говорят, хороший уход, питание и лекарства есть, но по мне, так не дай бог у них оказаться. Ясно ведь, где следующая остановка будет – на кладбище.
– Малова жива? – лихорадочно спросила я. – Что у нее за болезнь?
Кутякин кашлянул:
– Уж и не знаю ни про то, ни про другое. Ирина совсем плохо выглядела перед расселением, лицо желтое, глаза ввалились, может, и умерла уже.
– Где эта Литвиновка? – нервно воскликнула я.
Кутякин покосился на часы с гирьками:
– В пять часов, то есть через пятнадцать минут, туда автобус поедет, на вокзальную площадь привезет, а монастырь рядом, в двух шагах. Думаете, Ирина расскажет вам правду?
– Не уверена, но надо попытаться разговорить ее! – воскликнула я.
– Вы, мадам, езжайте в валеночках, – посоветовал Кутякин, – и еще, гляньте.
Сопя от напряжения, старик открыл большой сундук, по избе поплыл запах нафталина.
– Вот, надевайте, – сказал Андрей Архипович, вытаскивая наружу огромный серый пуховый платок и такие же варежки. – Тулупчик ваш, мадам, на рыбьем меху, этак и околеть можно. Вы его нацепите, а сверху платочком обмотайтесь, да не так, крест-накрест.
Я не стала стесняться и, завязавшись в серую шаль, спросила:
– Вам не жаль платка? Он совсем новый.
– Нюрина вещичка, и рукавицы ее, – пояснил Кутякин, – сами понимаете, жене они уже не понадобятся. Вы в апреле, когда деньги привезете, шарфик, варежки и катанки вернете.
– Спасибо! – воскликнула я.
– А сапожки ваши в эту торбочку влезут, – заботливо продолжал Кутякин и сунул мою непригодную для настоящей российской зимы обувь в холщовый мешок с лямками. – Цепляйте на спину и бегите. Я вас на тропинку выведу.
Бодро похрустывая валенками, мы вышли к лесу.
– Поторопитесь, нимфа, – велел Кутякин, – не бойтесь, темно, правда, но волков тут не водится, и люди не ходят, овсянкинцы уже пробежали, никто вас не тронет.
– Очень на это надеюсь, – кашлянула я.
Внезапно Кутякин поднял правую руку и перекрестил меня.
– Бегите, мадам, – сказал он. – Господь вас храни.