Именно так поступила бы мама. Нет, мама бы еще надавала ему по физиономии.
Марина опять скосила на него глаза.
— При чем тут… это?
— Я не знаю, то или это, — раздраженно продолжил он, — я хочу тебе сказать. Ты мне… нравишься. Очень. Если тебе это не подходит, лучше скажи сейчас. Мне не двадцать лет, все свои проблемы я решу сам и досаждать тебе не буду. Ну что? Как?
— Что… как?
Что-то стало поперек горла и не давало ей дышать. Она старалась и никак не могла.
Что такое он говорит?! Что она ему… нравится?! Это невозможно! Это совершенно невозможно!
Даже Эдик Акулевич, которого она знала лет сто или двести, никогда ей такого не говорил!
— Марина. Я спросил. Ты должна ответить.
— Что?
Он вздохнул выразительно. Этот вздох означал — господи, как ты тупа и как ты мне надоела!
— Ты что, замужем?
— Нет!
— Ну, конечно, нет.
Почему — конечно, хотелось ей спросить, но она ничего не спросила.
— Ты мне очень нравишься, — решительно выговорил он, как будто спорил с кем-то. — Но я не хотел бы просто так тратить время. Или скажи мне, чтобы я проваливал к черту, или тогда уж молчи. Поняла?
Она поняла, но не сделала ни того, ни другого.
— Вчера ты был один. Сегодня совсем другой. Вчерашний меня бесил, — проскулила она, — сегодняшний мне пока… непонятен. Я… не знаю.
Он помолчал.
— Ясно. Ну, тут я ничем не могу тебе помочь. Разбирайся с ними сама.
— С кем — с ними?
— Ну, с сегодняшним и вчерашним. Больше того, хочу тебе сказать, что завтра будет завтрашний. Читала Станислава Лема? Пятничный «я» очень отличаюсь от понедельничного.
Он нес всю эту чепуху потому, что ему снова хотелось поцеловать ее, только на этот раз он был уверен, что она сбежит, и еще неизвестно, сможет ли он ее догнать и вернуть.
Они сидели на бортике и молчали. Довольно долго. Потом она на него посмотрела, и он улыбнулся в ее растерянные глаза. Все было ясно.
— Ты меня не бойся, — посоветовал он, еще немного помолчав.
Совет был глуп.
— Хорошо, я постараюсь, — холодно сказала она. — Федор, вы не знаете, где Вероника была сегодня утром?
Он и глазом не моргнул, надо отдать ему должное.
— По-моему, на корте. Вы, по-моему, ее там видели.
— Видела, — согласилась Марина, — но она зачем-то наврала, что пришла из дома. Зачем она наврала?
— Что значит наврала?
— Она сказала, что проспала, потом вскочила и побежала на теннис. Дед ничего не понял, так она сказала, да?
— Ну… да. Что-то в этом роде.
— Она наврала. У нее были совершенно мокрые кроссовки. От корпуса до корта асфальтовая дорожка. Если она бежала, да еще торопилась, вряд ли она забегала в какую-нибудь лужу. А кроссовки мокрые. Почему?
— Почему?
— Потому что она пришла не из дома.
— А откуда?
Теперь вздохнула Марина. Этот вздох означал все то же — как ты туп, боже мой!
— Я не знаю! Странно, что она наврала. Зачем она вам сказала, что пришла из дома? Вы ведь ее не спрашивали!
— Не спрашивал. Собственно говоря, мне совершенно все равно, откуда именно она пришла.
— Вот именно. А она с ходу заявила, что проспала, бежала и все такое. А ночью она с кем-то разговаривала. Ну, в кустах. Помните?
— Помню.
— Она говорила — уезжай, только попробуй не уехать, я не хочу, чтобы меня видели с тобой, особенно после того, что ты сделал.
— Вы все это запомнили?!
— Ну, конечно, — сказала Марина с досадливой гордостью. Сидеть на бортике было холодно и мокро. Руки покрылись мурашками, она дрожала. — Я уверена, что это имеет отношение к убийству!
— К… убийству?
— Ну да! К трупу в пруду.
Федор Федорович Тучков зачерпнул воды и плеснул себе в физиономию.
— Вы считаете, что это Вероника его утопила и пристегнула ремнем к свае?
— Да не Вероника, а тот, с кем она разговаривала. Вероника — сообщница.
— Ах, вот оно что! — поразился Федор Тучков Четвертый. — А зачем ее сообщник утопил в пруду мирного отдыхающего?
— Не знаю! Это нужно выяснить. Кстати, вы не знаете, когда он приехал?
— Кто?
— Труп. Ну то есть тот, кто впоследствии стал трупом.
— Понятия не имею. Я приехал за день до вас, они уже все здесь были.
— Кто все?
— Все, кто сидит с нами за столом. Вероника с дедом, Юля с Сережей, те двое, что были с вами, когда вы его нашли…
— Галя и Вадим, — подсказала Марина.
— Да, — согласился Федор Тучков. — Элеонора Яковлевна с дочерью, и Геннадий Иванович, и эта… с золотым зубом.
— Валентина Васильна, — опять подсказала Марина, чувствуя себя почти как та, что «написала убийство». Свое убийство она пока еще не написала, но «приключение продолжалось», и вполне в духе Джона Б. Пристли, и героиня получила в бассейне первый поцелуй героя, который под конец, возможно, окажется в выцветших и потертых джинсах, а вовсе не в чудовищной гавайской рубахе!
— Ну да. Все они уже были здесь. Может, у кого-то из них спросить?
— Нет, — решительно сказала Марина, — я уже все придумала.
— Что? — перепугался Федор Тучков.
— Я все выясню и так, спрашивать ни у кого ничего не буду.
— Как это?
— Очень просто, — объявила она с непередаваемым тройным превосходством женщины, доктора наук и профессора.
* * *
На завтрак она, конечно же, опоздала. Вся компания уже перешла к сырникам, когда Марина только приступила к омлету.
Завидев ее, Федор Тучков с другой стороны стола привстал и поклонился вежливенько. На нем были бриджи защитно-колониальнобританского стиля и фиолетовая распашонка. Волосы зачесаны назад волосок к волоску, аккуратно прилизаны в духе Матвея Евгешкина. Если бы Марина своими глазами — как пишут только в романах! — не видела Федора Федоровича почти без какой бы то ни было одежды, она могла бы поклясться, что под распашонкой располагается пузцо, а под бриджами толстые, почти дамские ляжки. И никакого мужчины эпохи Возрождения, и никаких рельефных мышц, и никакой плотной загорелой кожи. Даже щека — чуть небритая, сексуальная, твердая, пахнущая французским одеколоном, которая была так восхитительно близко, и от этой близкой щеки что-то делалось с ней такое, чему она даже названия не знала, — показалась пухленькой, почти купеческой. Неинтересной.