Оставим это. Подождем еще минут двадцать. Если к тому времени не удастся заснуть — черт с ним, приму еще полтаблетки. И еще дозу виски. Забытье — это та же анестезия. Никаких мыслей, никаких недобрых воспоминаний, вторгающихся в настоящее".
Он поднял рюмку и отпил виски. Однако как дрожит твоя рука, дорогой доктор. Как плещется виски в рюмке, и как колеблется поверхность золотистой жидкости. В чем причина этой дрожи — в ночном холоде или в темных пятнах на совести? Кто знает правду? Только ты сам.
Он выпил еще, запрокинув голову и влив все разом в надежде, что алкоголь согреет, молясь, чтобы он принес облегчение. Но в комнате в самом деле холодно. Он взглянул на окно посмотреть, не открыто ли оно: темнота снаружи прижалась к стеклу, словно стремясь проникнуть внутрь. "Как темно там, как черно! Каминные часы показали, что уже двенадцать минут первого.
Боже, неужели он сидит здесь так долго? Он сел в кресло с книгой около десяти, бутылка виски была не почата, даже не откупорена. Теперь в ней меньше половины, а он только чуть пьян. Наверное, чтобы обрести на ночь покой, следовало открыть шкаф с лекарствами внизу, в кабинете.
Небольшая инъекция, тщательно выверенная доза. Иногда это оказывалось единственным средством.
Как такую ночь переносит Эдмунд? — подумалось ему. Плохо, догадался доктор, и даже Бог не утешит его. Успокоение для святого человека может прийти через искреннее раскаяние, но этот путь теперь закрыт для преподобного Эдмунда Локвуда. Бедняга, он круто сдал, неся бремя всего этого, так тревожась после смерти жены, и его страдания, должно быть, ужасны. Впрочем, а каковы они у остальных причастных к этому делу?
Например, у тебя? Твоя обязанность — или считается, что это твоя обязанность, — спасать жизни, а он, священник, обязан, — или считается, что обязан — спасать души: так чья же вина больше, кто должен нести большее наказание? Ответь мне, дорогой доктор".
Он осушил рюмку и налил другую. Желанный огонь обжег горло и согрел грудь, но все равно рука продолжала дрожать.
"Если бы только Бердсмор не приехал тогда в Слит! Ведь это он зачинщик, это его кривые, окольные пути оживили нечто страшное. Нечто тайное.
Но тебе нравилась его извращенность, не правда ли? Тебе нравилось это оживление".
— Меня вовлекли, нас всех вовлекли! — Голос доктора разнесся по комнате, и на какое-то исполненное паники мгновение Степли испугался за свой рассудок. Впервые он ответил вслух на звучащий в голове вопрос.
Доктор поднес руку к лицу и, закрыв глаза, простонал:
— О Боже!
Он замер, услышав на лестнице шум, и прислушался, привлеченный чем-то кроме своих мыслей. Еще какой-то шум, что-то вроде шарканья. И голоса — ему послышались голоса. Откуда-то снизу, проникающие сквозь пол. Но этого не может быть, эта комната прямо над приемной, примыкающей к кабинету, а приемную всегда запирают на ночь. Так же как парадную дверь и черный ход в сам дом, они тоже закрыты на засов. А поскольку там лекарства, все окна на первом этаже заперты на замок, наиболее доступные даже закрыты ставнями снаружи. Никто не может сюда забраться. Пару раз пытались, но дом оказался совершенно неприступен.
Так как же, черт возьми, кто-то проник внутрь?
Звуки вдруг перешли из бормотания в шепот, будто кто-то рядом крутил ручку радио, постепенно повышая и понижая громкость. Рука по-прежнему дрожала, и доктор поставил рюмку на столик, потом, опираясь руками о кресло, с усилием встал на ноги. В эту ночь он чувствовал ужасную слабость.
Шепот-бормотание продолжался, и доктор постоял у кресла, прислушиваясь и ожидая — ожидая, когда голоса затихнут. Но они не затихали. Послышался тихий смех — нет, скорее подавленный смешок, подлое гнусавое хихиканье. И это звучало... как-то... таинственно.
Чепуха! Эти голоса звучат у него в голове или доносятся из телевизора или радио в доме по соседству. Причуды атмосферы, — и кажется, что звуки исходят из комнаты внизу. О, он слышал, о чем шепчутся в деревне. Говорят, в Слите происходит что-то странное. Да, в самом деле, происходит что-то странное — вчера молодого Дэнни Марша так избили и изуродовали, что его жалкая жизнь оказалась в дюйме от своего конца, а ночью был убит Джек Баклер — но это не имеет никакого отношения к призракам. Всякие мошенники вроде этого типа — как то бишь его? Эш, да, вроде бы Эш — тут как тут, готовы воспользоваться страхами и доверчивостью глупых людей. Вот уж исследователь! Какая чепуха! Как глупо со стороны Грейс Локвуд обратиться к такому типу. Конечно же, ее отец не принимал в этом участия! Он еще не совсем спятил. Можно пригласить Эдмунда завтра и тихо побеседовать с ним кое о чем. Видит Бог, его обязанность как врача и давнего друга викария выразить озабоченность ухудшением его здоровья. По сути дела, Локвуду давно пора обратиться к врачу. (Но есть причина, не правда ли, очень веская причина не желать посмотреть друг другу в глаза? Как не испытать глубокого стыда, если встретишь его взгляд, а? А?) Он потряс головой, словно прогоняя этот коварный внутренний голос. Завтра он скажет Эдмунду Локвуду, что он, он сам, засвидетельствовал, как этот Эш вел свои расспросы в «Черном Кабане», и ему не понравился этот человек. Его неопрятность соответствует его дрянной профессии, и — если мнение врача что-нибудь значит — этот человек, похоже, чересчур привержен к спиртному. Следовало бы немедленно прогнать этого так называемого исследователя.
Бормотание внизу стало громче и прервало его размышления. Но потом снова затихло и доносилось еле-еле.
Доктор Степли посмотрел на пол, словно мог проникнуть взглядом в комнату внизу. Неужели в самом деле слышны голоса? Он приложил дрожащие пальцы к вискам. Или эти голоса звучат в его голове? Неужели чувство вины и тревога в конце концов сказались на его психике? Или наконец его одолели постоянные недосыпания и тайное употребление некоторых составов?
Он вдруг улыбнулся, потом засмеялся визгливым смехом, в котором не было ничего веселого, но который зазвенел в комнате, как притворное одобрение собственной логики. Конечно, старый ты дурак! Это радио, радио внизу! Кто-то из молодых пациентов оставил там днем приемник — сегодня приходили по крайней мере двое подростков, а всем известно, как ведут себя нетерпеливые юнцы, когда приходится ждать больше двух минут. Один из них принес с собой транзистор, плеер или что они там теперь носят, и забыл. Логично. Раньше он ничего не слышал, потому что звук был прикручен, а он слишком поглощен своими мыслями, и только поздно вечером и ранним утром звуки как будто усиливаются; или вдруг повысилось напряжение, и радио заговорило громче. Приемник был включен весь день и вечер, но только теперь звук проник через пол под ногами! Ох, ну и идиот же он!
Доктор поднял рюмку с остатками виски, словно тостуя за свое здравомыслие, потом сделал долгий глоток; на этот раз вкус виски показался прогорклым, и его тепло не согревало. Бормотание по-прежнему не покидало мыслей доктора.
— О, дьявол! — пробормотал он про себя. Придется спуститься и выключить эту штуку. Или пусть бурчит всю ночь, пока не сядут батарейки? Доктор поставил рюмку, подошел к буфету и достал из ящика связку ключей. Он ненавидел заходить в кабинет в неприемные часы даже больше, чем с некоторых пор стал ненавидеть бывать там, когда в приемной толпились пациенты — да, он не любил больных, галдящих и разносящих в воздухе микробы, но ночью (когда ему приходилось проходить через приемную с драгоценной коллекцией опиатов и анодинов — иногда простого вдоха кислорода хватало, чтобы удовлетворить его нужды) отсутствие пациентов подчеркивало не только пустоту самих комнат, но и пустоту его собственного существования; присутствие же больных свидетельствовало об их нужде в его искусстве и знаниях, поддерживало его престиж. Их болезни придавали его жизни содержание.