И пока он любил ее таким очень интимным образом, его мысли начали растворяться и плавиться в ее мыслях, как накануне во время поцелуя. Это была короткая волна, как морской прилив, и его мысли тут же вернулись к ожиданию следующего чувственного порыва.
Грейс беспомощно лежала, пригвожденная силой, — нежной, но властной. Ее ноги раздвинулись еще шире, она глубоко вздохнула, и вдох засвистел в горле, а его язык вился по внутренним стенкам, которые сами пришли в непрерывное движение; ее руки отпустили простыни и схватились за его голову, пальцы скользнули по взлохмаченным волосам, притягивая, поощряя его. Грейс вскрикнула, этот звук не имел ничего общего с болью, но был полон наслаждения; и она знала, что больше не может терпеть, что соки внутри нее начинают течь слишком свободно, а ее движения становятся слишком неистовыми. Когда эта плотина экстаза прорвется, Эш понадобится ей весь, и Грейс хотела, чтобы его прорыв совпал с ее. Она потянула его, успокаивая собственные эмоции, и он понял... Эш приподнялся, быстро расстегнул ремень и сбросил одежду, а Грейс сдвинулась на постели так, что только ее лодыжки и ступни свешивались с края. Взглянув на нее, лежащую там, с совершенной грудью, не прикрытой измятой блузкой, с юбкой, поднятой над раздвинутыми бедрами, оттеняющей темный холмик волос между ног, Эш почувствовал, что у него захватило дыхание. Грейс смотрела на него с соблазнительной поволокой под прикрытыми веками и протягивала к нему руку.
Он подошел, опустился на постель и нежно проник в нее, — медленно, ласково, не чувствуя сопротивления, сознательно тратя время на то, чтобы не причинить никакой боли, входя в нее до тех пор, пока было возможно, пока его бедра плотно не прижались к ее бедрам. Грейс извивалась под ним и дышала в щеку, а он двигался вперед и назад, вперед и назад...
— Дэвид, о Дэвид...
Новое тяжелое исступление охватило его ум, его сознание устремилось в ее сознание, подражая физическому проникновению; но, в отличие от последнего, духовное проникновение не имело выхода и границ. Это было как и раньше, когда они прощупывали друг друга в кабинете ее отца, но гораздо сильнее, поскольку теперь Грейс отдалась ему и физически, и эмоционально: она с удовлетворением пустила его в свое сознание, потому что слишком потерялась в наслаждении любви. И он плыл в ее душе, в то время как тела доставляли обоюдное физическое наслаждение.
Перед Эшем мелькали образы, воспоминания, он переживал ее утонченное удовольствие от сближения с ним, всю сумятицу в ее сознании, — и двигался дальше, не задерживаясь, отдавая себе отчет в собственных чувственных ощущениях, но не отвлекаясь на них. Обширная серая, облачная область, которую он видел раньше, замаячила перед ним, теперь такая знакомая с клубящимся туманом запрета. Из-за этого газообразного барьера донесся тонкий детский голосок, и теперь он тоже был знакомым, потому что Эш уже слышал его. Это был голос Грейс — голос испуганный, взывающий об освобождении. И снова Эш ощутил сопротивление, что-то тянуло его назад, словно эфирные руки держали его сзади, но в этот раз он был сильнее и теперь Грейс отдалась ему. Теперь он прошел дальше.
В уголках ее глаз собралась влага, и слеза, потревоженная движением, скатилась по щеке ей в волосы. Грейс обезумела и еле могла дышать, потому что никогда — никогда — не знала такого мучительного блаженства. Из нее вырвался долгий, неровный стон, и все ее существо начало туго сжиматься. Каждая жилка, каждая мышца ее тела напряглась и словно втянулась внутрь; выделения внутри нее потекли, превратились в поток, и этот поток обрушился в ту точку в центре тела, в то место, которое теперь она делила с этим чудесным, необыкновенным мужчиной. Стон перешел в тонкий, протяжный эйфорический крик.
Напряжение в груди у Эша распространилось на все его тело, охватив мышцы, так что они сковали все члены и живот. Его бедра заработали еще сильнее, он погрузил руки в ее волосы; ее голова откинулась назад, и шея изогнулась в финальной предэкстазной судороге. Грейс рухнула, отпустила его, все ее мышцы вдруг ослабли, тут же она снова прижалась к нему, чуть приподняв его тело. Эш оставался с ней, приноравливаясь к ее движениям, их совершенному ритму, — падая и поднимаясь, падая и поднимаясь... Это единение начало приближаться к своему апогею, и вместе Эш и Грейс воспарили на новый уровень восторга, словно стремясь к ослепительно белому свету.
И часть Эша, удаленная от всего этого — хотя и слышала ее крики и ощущала свое и ее наслаждение — нырнула сквозь барьер, отделявший ее сознание от подсознания; Эш увидел — его душа увидела — воспоминание, которое Грейс так долго скрывала от самой себя.Икогда через их трепещущие тела пронесся финальный пароксизм полного упоения, Эш открыл тайну, понял причину ее самораздвоения...
Тень маленького ирландца, черная и длинная, протянулась через каменный пол церковного придела. Свет проходил сквозь витраж, расположенный высоко на стене, но солнце на мглистом небе опустилось ниже, и зеленые и голубые пятна на полу теперь уже не так играли. Фелан, нахмурившись и весь дрожа, бродил среди разбросанных бумаг.
«Значит, — гневно говорил он себе, — все началось с чудовища, похороненного в этом приделе, с первого Локвуда, правившего Слитом! С крестоносца, вызывавшего благоговение у глупцов и страх у тех, кто догадывался о его нечестивом пути». Издав неровный вздох, Фелан переключил внимание на суровое лицо каменного рыцаря; он задумался о черной душе, что жила когда-то в оболочке, лежащей ныне под своим каменным изображением. Нет, это не божий воитель; это наемник Сатаны. Несомненно, это был ученый проникший не только в темные искусства египтян, но также в оккультные теории халдеев и вавилонян, чтобы по возвращении с войны в далеких землях использовать приобретенные знания в своих владениях, полученных за заслуги в походах.
Фелан подобрал трость с серебряной рукоятью и торопливо перешел из крохотного придела в главный зал, затем осторожными шагами прошел в боковой неф. Его чувства были в смятении. Маленький ирландец остановился у пятого ряда скамей и повернулся к алтарю.
"Именем. Бога, — кричала его душа, -как такое возможно? Как можно было допустить такое?"
Но ответа не последовало. Фелан опустился на ближайшее сиденье и прислонил трость к спинке впереди.
Витраж на высоком окне за алтарем потускнел и сам алтарь казался холодным и мрачным, почти безжизненным в своей простоте. «Как это идет, — подумалось Фелану, — к храму, являющему собой не более чем пустую оболочку, которая глумится над славой Господа, а не прославляет Его».
Он сделал глубокий неровный вдох, а мысли не покидала история этого места, называемой Слит. Тени вокруг сгустились.
Запутанные письмена сэра Гарета Локвуда были полны навязчивых идей, в них содержались намеки на странные обряды и церемонии, предназначенные для растления, а не для возвышения души, ритуалы, выполнять, да и просто выносить которые могли только выродки. Этот лишенный стыда и совести рыцарь хвастался, как после неудачного Пятого крестового похода принес с собой египетские тайны, как поделился этим запретным знанием с другими подобными себе — или с теми, кого совратил, — и описывал опыты, одно ознакомление с которыми заставляло Фелана не раз в отвращении отбрасывать книгу. Он открывал ее снова, лишь когда успокаивались нервы и ослабевал гнев. Одно из основных таинств учрежденного Локвудом нечестивого ордена состояло в том, что путем выполнения определенных ритуалов живые могут вызывать духов и встречаться с мертвыми. В частности, один ритуал, унаследованный от египтян, заключался в присоединении к телу человека его отрубленной головы, — якобы ради его воскрешения. Фелану оставалось только гадать, сколько раз это проделывалось и сколько несчастных жертв было положено на алтарь этой дьявольской и богомерзкой процедуры. Еще в этих сумасшедших писаниях беспокоили намеки на то, что иногда подобные опыты удавались. Как мог этот человек так обманывать себя? Неужели он был настолько безумен, что верил в явно невозможное? Несомненно, у него было много последователей, и как же они могли засвидетельствовать это смехотворное чудо оживления? В своем дневнике Локвуд также утверждал, что общался с мертвецами и, в частности, с теми духами, что были особым образом выдрессированы им, прежде чем покинули этот мир, и по-прежнему оставались под его влиянием. Хуже того, для такого общения он считал идеальными «агентами» детей, поскольку их души не так вибрируют и их воля более податлива.