— Итан, что, правда скинул?
— А ты у него дома был? У меня один знакомый туда ездил, так он говорит, там сплошная безвкусица. Холлистер нанял Жаме Акоста-Бланка писать эти жуткие копии и заплатил семьдесят процентов вперед. Так Жаме в миг слинял в Москву и теперь окучивает новых русских.
— Итан, а кому он рисунки продал?
— Никто не знает.
— Итан, кому Холлистер продал рисунки?
— Рита говорила, что Ричарду Бренсону.
— И что, ты теперь озолотишься?
Прошло два часа, а Мэрилин так и не показывалась. Я прошелся по комнатам. На белых стенах красные холсты. И розовые тоже. И просто пустые белые стены. Галерея Вутен выросла и поглотила соседние помещения слева, справа, сверху и снизу. Почти пятую часть дома № 567 по Западной Двадцать пятой улице занимала одна только эта галерея. Плюс дополнительное помещение на Двадцать восьмой и фотогалерея в Верхнем Ист-Сайде. Я шел и думал о том, что никогда мне не вырасти до таких размеров. Даже если бы вдруг захотелось. Мне не хватало размаха.
Я вцепился в одну из ассистенток Мэрилин, и после долгих переговоров по рации выяснилось, что Мэрилин на четвертом этаже.
В лифте я прорепетировал речь. Извиняться не хотелось, но ведь Рождество все-таки.
У Мэрилин два офиса. Это как две кухни в ее доме. Один кабинет для посетителей, а в другой она почти никого не пускает. Огромная комната с высоченными потолками и девственно чистым столом располагается на первом этаже. Мэрилин использовала ее, когда нужно было заключить сделку или просто потрясти новых клиентов великолепием обстановки. Настоящий кабинет, с заваленным столом, круглыми следами от чашек с кофе, открытками на стенах и мозаичным журнальным столиком, предназначался только для самых близких. Я, например, о нем узнал только через год после того, как мы с Мэрилин начали встречаться.
Мэрилин сидела в старомодном кресле-качалке, единственном предмете, который совершенно не вписывался в интерьер. И единственном предмете, который Мэрилин сохранила после продажи дома в Айронтоне. Рука свисала с подлокотника, на ковре стоял пузатый бокал с виски. Стены дрожали от грохочущей на первом этаже музыки.
— Ты куда подевалась? — заговорил я. — Все про тебя спрашивают.
— Забавно. Последнее время про тебя мне постоянно задают тот же самый вопрос.
Я не стал развивать тему, только спросил:
— Ты спустишься?
— Не хочется.
— Что-то случилось?
— Нет.
Я собрался принести извинения, но понял, что еще не готов. Тогда я опустился рядом с креслом и взял Мэрилин за руку. Жесткую, сильную руку. Не в первый раз мне пришло в голову, что Мэрилин прекрасна, но в красоте ее есть нечто резкое, почти мужественное. Твердый подбородок, четкие черты лица. Она улыбнулась, пахнуло перегаром.
— Ненавижу эти приемы.
— Зачем тогда ты их устраиваешь?
— Так надо. — Она закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. — И потому что я люблю приемы. Люблю и ненавижу. Одновременно.
— Ты не заболела?
— Нет.
— Хочешь, воды принесу?
Она не ответила.
Я встал, открыл дверцу маленького холодильника, достал бутылку «Эвиан» и поставил на пол рядом с бокалом. Мэрилин даже не пошевелилась.
— Не нравится тебе там, а? — сказала она. — Ты бы сюда не пришел, если бы нравилось.
Я присел на край стола.
— Было бы веселее, если бы ты спустилась.
— Небось с кучей народу уже поболтал.
— Ага.
— Про тебя все спрашивали.
— Ты говорила.
— Можно подумать, ты на войну ушел.
— Не ушел.
— Ох… — Она вздохнула, не открывая глаз. — Я им отвечаю, что и сама не знаю, где ты.
Я промолчал.
— А что мне еще говорить?
— Это неважно.
— Они уверены, будто я в курсе. Будто мы с тобой постоянно на связи.
— Так и есть.
— Разве?
— Конечно.
Мэрилин кивнула:
— Это хорошо.
— Конечно, — непонятно зачем повторил я.
— Тебе понравилось у меня жить?
— Ты просто чудо. У меня слов нет, чтобы тебя отблагодарить.
— Пока ты ни одного ни сказал.
— Прости, если не сказал. Тогда я сейчас скажу: спасибо тебе огромное!
— Наверное, не нужно ждать благодарности. Но мне очень хотелось это услышать.
— И правильно.
— Нет, неправильно. Я ничего не должна от тебя ждать.
— Мэрилин, но ведь это вопрос элементарной вежливости. Ты совершенно права, я должен был тебя поблагодарить.
Она помолчала, потом спросила:
— Правда?
— Что?
— Это вопрос вежливости?
— Я не понял тебя.
— То есть мы с тобой так должны себя вести? Соблюдать приличия?
— Ну да, мне казалось.
— Ага, — ответила Мэрилин. — Извини, я не знала.
— А почему бы нам не вести себя вежливо?
— По кочану. — Она открыла глаза. — Потому что я тебя люблю! Кретин!
Мэрилин никогда раньше этого не говорила.
— Меня спрашивают, как у тебя дела, а мне и сказать-то нечего. Знаешь, как это унизительно? Они спрашивают, а я должна знать ответ. Им нужно что-то ответить. Так?
Я кивнул.
— В жизни не угадаешь, кто мне звонил, — сказала Мэрилин после паузы.
— Кто?
— Угадай.
— Мэрилин…
— Ну же, постарайся. — Она снова начала по-южному растягивать слова: — Ведь сейчас праздник. Пра-а-аздник.
— Кевин Холлистер.
— Не-а.
— А кто?
— Уга-а-дай.
— Джордж Буш.
Она хихикнула:
— Ответ неверный.
— Тогда сдаюсь.
— Джоко Стейнбергер.
— Да ты что?
Мэрилин кивнула.
— Чего хотел?
— Чтобы я представляла его интересы. Он считает, ты ему недостаточно внимания уделяешь.
Я был потрясен. Джоко Стайнбергера я знал еще с тех времен, когда его вместе с целой группой художников открыла покойная Леонора Вейт. Сначала она была его агентом, затем он по наследству перешел ко мне. Джоко стал неотъемлемой частью галереи. Он, конечно, взбалмошный тип, но предателем вроде никогда не был. Ну надо же, переметнулся к Мэрилин, а мне и слова не сказал. Ужасно обидно. Кристиану я упустил по собственной воле, тут и расстраиваться нечего. И вот теперь оказывается, что за шесть месяцев я потерял двух художников. Есть над чем подумать.