– Что же вас в них не устроило?
– То, что все они были чудовищно глупы.
– Это плохо, – сказал я.
– Для них – да, плохо, и даже очень. Быть тупицей – ужасно, вам так не кажется?
– …Да…
– Похоже, вы так не считаете.
– Нет, почему же…
– Во всяком случае, у вас имеются оговорки.
Я пожал плечами:
– Не уверен, что я вправе…
– Пф! Прошу вас, мистер Гейст. Я попросила вас прийти сюда не для того, чтобы вы повторяли, точно попугай, мои соображения.
– Видите ли, – сказал я, – есть люди, которые считают разум своего рода проклятием.
– И вы тоже?
– Я? Нет. Вернее сказать, не всегда.
– Но все же бывает, так?
– Думаю, каждому из нас выпадают мгновения, когда мы сожалеем, что не способны заставить наш ум замолкнуть.
– Но ведь на то и существует вино, – сказала она. – А вам нравится делать это, мистер Гейст? Заставлять ваш ум замолкать?
Горло мое сдавила жалость к себе, я едва удержался, чтобы не поплакаться на Ясмину, на мою забуксовавшую в отсутствие руководителя карьеру, на то, что я и сюда-то пришел ради денег на пропитание. Но я снова пожал плечами:
– Вы же знаете. Angst [14] .
Да, я был прав, глаза у нее зеленые, однако, когда она улыбалась, цвет их менялся, – или мне так показалось?
– Ну, тогда все в порядке. То, что вы несчастны, у меня никаких возражений не вызывает. Это сделает вас более интересным собеседником. В том-то и была общая беда ваших предшественников. Все они казались неправдоподобно жизнерадостными.
Я усмехнулся:
– Уверен, они считали, что ведут себя как полагается.
– О да. Таковы американцы. А вот венцы в счастливые концы не верят.
– А я-то все гадал…
– О чем?
– О вашем акценте. Решил, что он, скорее всего, швейцарский.
Она приняла оскорбленный вид:
– Мистер Гейст!
Я извинился, по-немецки.
– У вас хороший выговор. Чистый. Я просто обязана спросить, где вы его приобрели.
– Прожил полгода в Берлине.
– Ладно. Я и это не буду ставить вам в вину.
– А вот в Вене не был ни разу, – добавил я.
– Съездите непременно. Единственный стоящий город на свете. – Она улыбнулась. – Ну хорошо. Давайте обсудим следующее: каким лучше быть – счастливым или умным?
Давненько не вел я разговоров, подобных тому, что состоялся у нас с Альмой в те послеполуденные часы. Методичным этот разговор не был. Мы вовсе не стремились прийти к каким-то выводам, заключениям. Напротив, наша беседа представляла собой великолепно хаотичный каскад мыслей, метафор, аллюзий. Ни я, ни она не держались твердых позиций, нам довольно было возможности жонглировать словами, порой в поддержку, порой в опровержение той или иной мысли. Я цитировал Милля. Она – Шопенгауэра. Мы спорили о том, может ли человек утверждать, что он счастлив, не имея ни малейшего представления об истине. Мы обсуждали концепцию «эвдемонии», посредством которой греки описывали и состояние счастья, и совершение добродетельных поступков, а потом переходили к спору о добродетельности этики, системы ценностей, которая опирается на развитие характера, – в противоположность деонтологии, опирающейся на универсальные заповеди (например, «не лги»), и консеквенциализму, который ставит во главу угла полезность, счастье, порождаемое действием.
То был лучший разговор, в каком мне довелось участвовать за долгое уже время, и лучший, главным образом, потому, что никакой цели, кроме разговора как такового, он не имел. И по ходу его выявились три касавшихся Альмы факта. Первый: она обладала жестоким остроумием; второй: она, судя по всему, прочитала все серьезные работы философов континентальной школы, увидевшие свет до 1960-х; и третий: ей страшно нравилась роль провокатора. В итоге у нас получился не забег, но танец: мы описывали друг вокруг дружки круги, и каждая из наших идей рождала десяток других. В конце концов Альма остановилась.
– Я провела восхитительный вечер, мистер Гейст. На сегодня давайте наши дебаты закончим. А теперь, прошу вас, подождите немного.
Она вышла, я взглянул на часы и с изумлением обнаружил, что прошло уже два часа.
– За ваши труды, – сказала она, протянув мне чек на сто долларов. – Надеюсь, этого достаточно.
Строго говоря, я не считал, что вообще заслужил какие-то деньги. Плата за приятно проведенное время показалась мне неправильной. И хотя спорить с Альмой я не мог – во-первых, это было бы дурным тоном, во-вторых, я нуждался в деньгах, – но все же решил, что простенькая имитация нежелания принять их будет нимало не лишней.
– Это слишком много.
– Глупости. Мы сможем увидеться завтра? В то же время?
Я согласился без каких-либо колебаний. Она была такой интересной, такой европейкой, что я с трудом подавил желание поцеловать ей руку.
– Вы позволите задать вам вопрос? – спросил я.
– Прошу вас.
– Я рад знакомству с вами – очень. И тем не менее считаю необходимым спросить, почему вы решили, что я заслуживаю доверия? Я хочу сказать – вы же не часто, надеюсь, поступаете так: раскрываете дверь дома перед незнакомцами.
– Я нахожу вашу заботу обо мне очень трогательной, мистер Гейст. Однако беспокоиться вам не стоит, я хорошо разбираюсь в людях, даже по телефону. – Цвет ее глаз опять изменился. – Ну и естественно, у меня имеется пистолет.
Она подмигнула мне и закрыла дверь.
– И снова должна похвалить вас за пунктуальность, мистер Гейст.
На сей раз чай уже ожидал меня, однако хозяйка не выставила на стол сахарницу, но положила на край моего блюдца один кусочек сахара – именно таким я ограничился днем раньше. Мы уселись на прежние наши места, она опустила руки на колени.
– Итак, – произнесла она. – О чем поговорим сегодня?
Вынув из кармана листок бумаги, я сказал:
– Я взял на себя смелость составить список тем, которые могут, по моим представлениям, заинтересовать вас.
Она надела очки для чтения, молча пробежалась глазами по списку.
– Вижу, в вас развита духовная сторона личности. На американском философском отделении это может оказаться серьезной помехой.
– Может.
– Возможно, вы согласитесь поделиться со мной сутью ваших исследований. Вы ведь, надо полагать, пишете диссертацию, да?
– Это верно…