– Значит, я смогу вернуть ее без задержки.
Продолжая спорить, я лишь навлек бы на себя новые подозрения, и все же то, что полиция изымает в качестве улики научную работу пятидесятилетней давности, казалось мне совершенным абсурдом.
– Она и написана-то по-немецки, – сказал я.
Он пожал плечами, пересек комнату, остановился перед каминной полкой.
– Это Ницше?
Оставшись наконец в одиночестве, я поднялся в ее спальню. После ухода полицейских там все было вверх дном. Утреннее солнце высвечивало еще сохраненный простынями оттиск ее тела.
А вот дальше все заволоклось туманом.
Целые дни я проводил в безделье. Не следил за собой. Не читал. То немногое, что я ел, извлекалось мной из консервных банок. Рябые какие-то ночи сменялись утрами, затопленными страшной комковатой тишиной, и проходил час, если не больше, прежде чем я, проснувшись, вылезал из кровати. Пакеты с продуктами, брошенные мной в холле, так там и стояли, нетронутые, пока запах гниения не проник в гостиную, только тогда я отволок их на улицу, к мусорным бакам. Библиотеки я избегал, как и большей части дома, включая весь второй этаж; проводил целые дни в моей комнате, немытый, не способный отчетливо думать, расхаживающий взад-вперед в ожидании, когда она позовет меня побеседовать, и воспоминания о последнем уик-энде прокручивались в моей голове склеенной в бесконечную петлю кинопленкой, терзая меня. Никогда гнет неведения не давил на меня так сильно и так мучительно, как в те часы. Я не ведал, что произошло с ее телом, где ее похоронят и когда. Не ведал, следует ли мне съехать. Не ведал, как полагается платить за электричество, за воду, что делать с почтой. И не ведал, считает ли полиция происшедшее убийством или самоубийством; допросили Эрика или нет и, если допросили, что он им наплел. Я доставал и доставал из кармана визитную карточку Зителли с уже успевшими загнуться уголками. И не поддавался желанию позвонить ему, понимая: что бы я ни сказал, мои слова могут счесть самообличением, тревогу – свидетельством чувства вины, а желание помочь торжеству правосудия – попыткой свалить вину на другого. Мне надлежало помалкивать, и как можно дольше, и потому я цеплялся за бездействие и не говорил ни с кем, снося изнурявшее меня безмолвие. Каким бы ни было официальное заключение, разве не мое отсутствие стало окончательной причиной смерти Альмы? Разве я не допускал – на каком-то уровне сознания – возможность этой смерти, разве не желал ее? Я много чего мог сделать – остаться дома, позвонить Дрю, позвонить по 911, – однако не сделал ничего, и мой воспаленный мозг приравнивал это упущение к действию. Я оставил ее одну, и она умерла.
То, что я делаю, я делаю по собственной воле.
Экзистенциалисты считают самоубийство единственной величайшей проблемой философии. Если человек свободен, по какому праву мы мешаем ему расстаться с жизнью? Камю, Сартр, Ницше – все они отвечали на этот вопрос, но ни один из их ответов ничем мне тогда не помог.
Кому и понять это, как не Вам?
Возможно, Альма рассчитывала умиротворить мою совесть. Если так, она просчиталась: я не мог не видеть в себе безучастного наблюдателя, а вернее сказать, механизм вывода ею решающего доказательства.
Я проснулся – в час слишком ранний – от дикого шума.
В холле стояла, раскачиваясь и орудуя пылесосом, Дакиана.
– Простите!
Она не ответила.
Я выдернул вилку пылесоса из розетки.
– Сиир, зачем, мне нужно чистить.
Со всем доступным мне терпением я рассказал ей о случившемся. Она, похоже, не поняла, пришлось повторить. Умерла, сказал я.
Теперь до нее дошло. Она всплеснула руками, лицо ее исказила гримаса славянской муки. Мне захотелось дать ей пощечину. Я и со своим-то горем справлялся с трудом, ее же выглядело, в сравнении, бесцеремонным и карикатурным.
– Миис Альма, – зарыдала она. – Оооххх.
Я стоял перед ней в одной лишь пижаме.
– Оооххх. Оооххх.
– Мне очень жаль, – сказал я.
– Оооххх.
– Это ужасно, я понимаю. Но, послушайте…
Она вдруг перестала плакать и уставилась на меня.
– Я чищу вас.
– Меня? Нет. Нет, я…
– Пожалуйста. Только работать.
– Я не могу…
Руки ее взлетели вверх:
– Сиир. Охххх. Сиир.
– Я не могу позволить вам работать здесь. Мне нечем платить.
– Да, о’кей.
– Вы не поняли.
– Работать очень хорошо.
– Не сомневаюсь в этом, однако…
– Три года, – сообщила она. – Один. Два. Три.
– Как бы там ни было…
Она снова воткнула вилку в розетку, включила пылесос.
– Выключите, пожалуйста.
Ууууууууу.
– Выключите. Будьте доб… а, черт!
Я снова выдернул вилку.
Дакиану это не устрашило, она торопливо засеменила через холл в сторону кухни.
– Секунду. Подождите.
Но она уже мыла оставленные мной грязными тарелки. Я поозирался по сторонам: мухи, крошки, вскрытые банки, усыпанный сором стол. Настоящий фильм ужасов.
– Давайте договоримся, – сказал я. – Сегодня можете поработать, но это все.
– Да, я работаю.
– Хорошо. Но, послушайте. Перестаньте… выключите воду, пожалуйста. Пожалуйста. Во-первых, долго я здесь не пробуду. Хотите работать, договаривайтесь с тем, кто поселится в доме после меня. Так что только сегодня. И все. Не больше. Ладно?
Она кивнула и запела, не раскрывая рта.
– И я хочу, чтобы ее спальню вы не трогали. Не входите в нее. Вы поняли? Спальня – нет.
– Да, сиир.
– Спальня наверху. Не входите в нее.
– Да, я чищу.
– Нет. – Я схватил ее за запястье и отвел наверх. – Не чищу.
Лицо Дакианы выразило недоумение.
– Нет, – сказал я. – Идет?
– Идет. Вы босс.
Я вернулся в постель, сунул голову под подушку.
Под конец пятого часа она пришла ко мне.
– Кончаю, сиир.
– Спальню наверху вы не трогали, так?
– Да, сиир, нет.
Не понимая, что это значит, я ткнул пальцем вверх:
– Да?
– Нет.
– Нет?
– Нет, – подтвердила она.
– Нет. Ладно. Годится. Хорошо. Сколько она вам платила? – Я помолчал. – Деньги. Сколько денег?