На десятой минуте Жбанков закричал, угрожающе приподнимаясь:
— Я художник, понял! Художник! Я жену Хрущева фотографировал! Самого Жискара, блядь, д'Эстена! У меня при доме инвалидов выставка была! А ты говоришь — корова!..
— Дурень ты мой, дурень, — любовалась им Белла, — пойдем, киса, я тебя спать уложу…
— Ты очень грустный, — сказала мне Эви, — что-нибудь есть плохое?
— Все, — говорю, — прекрасно! Нормальная собачья жизнь…
— Надо меньше думать. Радоваться то хорошее, что есть.
— Вот и Мишка говорит — пей!
— Пей уже хватит. Мы сейчас пойдем. Я буду тебе понравиться…
— Что несложно, — говорю.
— Ты очень красивый.
— Старая песня, а как хорошо звучит!
Я налил себе полный фужер. Нужно ведь как-то кончить этот идиотский день. Сколько их еще впереди? Эви села на пол возле моего кресла.
— Ты непохожий, как другие, — сказала она. — У тебя хорошая карьера. Ты красивый. Но часто грустный. Почему?
— Потому что жизнь одна, другой не будет.
— Ты не думай. Иногда лучше быть глупым.
— Поздно, — говорю, лучше выпить.
— Только не будь грустный.
— С этим покончено. Я иду в гору. Получил ответственное задание. Выхожу на просторы большой журналистики…
— У тебя есть машина?
— Ты спроси, есть ли у меня целые носки.
— Я так хочу машину.
— Будет. Разбогатею — купим.
Я выпил и снова налил. Белла тащила Жбанкова в спальню. Ноги его волочились, как два увядших гладиолуса.
— И мы пойдем, — сказала Эви, — ты уже засыпаешь.
— Сейчас. Я выпил и снова налил. — Пойдем.
— Вот уеду завтра, найдешь кого-нибудь с машиной.
Эви задумалась, положив голову мне на колени.
— Когда буду снова жениться, только с евреем, — заявила она.
— Это почему же? Думаешь, все евреи — богачи?
— Я тебе объясню. Евреи делают обрезание…
— Ну.
— Остальные не делают.
— Вот сволочи!
— Не смейся. Это важная проблема. Когда нет обрезания, получается смегма…
— Что?
— Смегма. Это нехорошие вещества… канцерогены. Вон там, хочешь, я тебе показываю?
— Нет уж, лучше заочно…
— Когда есть обрезание, смегма не получается. И тогда не бывает рак шейки матки. Знаешь шейку матки?
— Ну, допустим… Ориентировочно…
— Статистика показывает, когда нет обрезания, чаще рак шейки матки. А в Израиле нет совсем…
— Чего?
— Шейки матки… Рак шейки матки… Есть рак горла, рак желудка…
— Тоже не подарок, — говорю.
— Конечно, — согласилась Эви. Мы помолчали.
— Идем, — сказала она, — ты уже засыпаешь…
— Подожди. Надо обрезание сделать..
Я выпил полный фужер и снова налил.
— Ты очень пьяный, идем…
— Мне надо обрезание сделать. А еще лучше — отрезать эту самую шейку к чертовой матери!
— Ты очень пьяный. И злой на меня.
— Я не злой. Мы — люди разных поколений. Мое поколение — дрянь! А твое — это уже нечто фантастическое!
— Почему ты злой?
— Потому что жизнь одна. Прошла секунда, и конец. Другой не будет…
— Уже час ночи, — сказала Эви. Я выпил и снова налил. И сразу же куда-то провалился. Возникло ощущение, как будто я — на дне аквариума. Все раскачивалось, уплывало, мерцали какие-то светящиеся блики… Потом все исчезло…
… Проснулся я от стука. Вошел Жбанков. На нем был спортивный халат.
Я лежал поперек кровати. Жбанков сел рядом.
— Ну как? — спросил он.
— Не спрашивай.
— Когда я буду стариком, — объявил Жбанков, — напишу завещание внукам и правнукам. Это будет одна-единственная фраза. Знаешь какая?
— Ну?
— Это будет одна-единственная фраза: «Не занимайтесь любовью с похмелья!» И три восклицательных знака.
— Худо мне. Совсем худо.
— И подлечиться нечем. Ты же все и оприходовал.
— А где наши дамы?
— Готовят завтрак. Надо вставать. Лийвак ждет…
Жбанков пошел одеваться. Я сунул голову под кран. Потом сел за машинку. Через пять минут текст был готов.
«Дорогой и многоуважаемый Леонид Ильич! Хочу поделиться с Вами радостным событием. В истекшемгоду мне удалось достичь небывалых трудовых показателей. Я надоила с одной коровы…» («…с одной коровы» я написал умышленно. В этом обороте звучала жизненная достоверность и трогательное крестьянское простодушие). Конец был такой:
«… И еще одно радостное событие произошло в моей жизни. Коммунисты нашей фермы дружно избрали меня своим членом!»
Тут уже явно хромала стилистика. Переделывать не было сил…
— Завтракать, — позвала Белла. Эви нарезала хлеб. Я виновато с нею поздоровался. В ответ — радужная улыбка и задушевное: «Как ты себя чувствуешь?»
— Хуже некуда, — говорю.
Жбанков добросовестно исследовал пустые бутылки.
— Ни грамма, — засвидетельствовал он.
— Пейте кофе, — уговаривала Белла, — через минуту садимся в такси.
От кофе легче не стало. О еде невозможно было и думать.
— Какие-то бабки еще шевелятся, — сказал Жбанков, вытаскивая мелочь.
Затем он посмотрел на Беллу Константиновну:
— Мать, добавишь еще полтора рубля?
Та вынула кошелек.
— Я из Таллинна вышлю, — заверил Жбанков.
— Ладно, заработал, — цинично усмехнулась Белла.
Раздался автомобильный гудок. Мы собрали портфели, уселись в такси. Вскоре Лийвак пожимал нам руки. Текст, составленный мною, одобрил безоговорочно. Более того, произнес короткую речь:
— Я доволен, товарищи. Вы неплохо потрудились, культурно отдохнули. Рад был познакомиться. Надеюсь, эта дружба станет традиционной. Ведь партийный работник и журналист где-то, я бы сказал, — коллеги. Успехов вам на трудном идеологическом фронте. Может, есть вопросы?
— Где тут буфет? — спросил Жбанков. — Маленько подлечиться…