— Я перестала думать о горе Браунов, об их погибшем сыне. Не то чтобы я решила это игнорировать. Я не была чёрствой — просто это мне на ум не приходило. Просто они сделали мне больно, и я взбесилась, а бешенство немедленно перешло в голод. Если я их убью и съем, они мне больше больно не сделают, а я голодна.
Произнеся последнее слово, я посмотрела ему в глаза.
Они на миг вспыхнули от какой-то игры отражённого света, как глаза кота в свете фонарика. Он отвернул голову, и блеск исчез — глаза Натэниела снова скрылись в тени. От поворота головы волосы натянулись, и у меня была секунда, чтобы решить — держать или выпустить. Я удержала косу, и ощущение было такое, будто тянешь туго привязанную верёвку.
Голос его прозвучал чуть-чуть с придыханием:
— При первой перемене тобой всегда овладевает голод, особенно если ты новичок.
— А как же ты тогда удерживаешь себя, чтобы не бросится в клубе рвать публику? — спросила я, и у меня самой голос звучал неровно.
Он отклонился от меня назад, и я сильнее, жёстче потянула косу.
— Переводишь голод в другой канал — секс вместо еды. Партнёров по спариванию не едят. То, что можно трахнуть, — то не пища.
Голос прозвучал ниже. Он не стал грудным — именно что понизился.
— Так почему же я никого не съела? Насчёт секса с Браунами я даже не думала.
— Сперва в тебе нет ничего, кроме голода, но после нескольких полнолуний начинаешь думать, но думаешь не как личность, а как животное. Ещё несколько полнолуний — и ты можешь, если хочешь, думать по-человечески даже в животном виде.
— Если хочешь? — переспросила я и потянула его к себе за косу как за верёвку, но эта верёвка была приделана к черепу, и Натэниел не поддался. Он потянул прочь, и я знала, что это должно быть больно — чуть-чуть.
Он заговорил тихо, низким голосом:
— Некоторым нравится животная чистота. Как ты сказала — без конфликтов, без внутренней борьбы. Просто реши, что ты хочешь, и делай это.
— Расстегни ремень безопасности, — сказала я.
Он расстегнул.
Я потянула его на себя, запутывая волосы вокруг собственных рук — как сворачивают верёвку или гирлянду лампочек.
— А никто не использовал своё животное для совершения… подставных, что ли? — преступлений? Очень многим людям мешает плохо поступать совесть, у животных её просто нет.
Он был так близко, что можно было поцеловать его, лицо чуть ниже моего, потому что коса удерживала его слегка на сторону.
— Животные слишком практичны, — сказал он шёпотом. — Вот почему так мало оборотней используют при совершении преступления животную форму. Я не имею в виду случайное убийство, когда они себя не контролируют, — только убийство с заранее обдуманным намерением.
Я склонилась к нему:
— Пример.
— Скажем, у тебя есть дядя, который оставит тебе состояние, но, чтобы ты его получила, дядя должен умереть. Если только твой зверь не будет голоден, он не убьёт дядю ради денег, потому что зверь не понимает, что это такое.
Я склонилась ещё ниже:
— А что зверь понимает?
Он говорил почти мне в губы:
— Он убьёт кого-то, кого ты по-настоящему боишься, или кто приносит тебе вред, особенно физический. Зверь понимает, когда его бьют или ранят.
Я чуть не спросила, выследил ли он человека, который бил его и его брата, но промолчала. Я видела его воспоминания. Если бы кто-нибудь поступил так со мной, что бы сделала я? Уж точно ничего хорошего. А наполнять эту машину воспоминаниями о плохом мне не хотелось, самой хватает.
Я приложилась к нему в поцелуе, и он прижал меня к сиденью. Я-то все ещё была пристёгнута, и движения ограничены. Руки запутались в его косе, как будто связанные. На миг меня охватила паника, потом я успокоилась. Натэниел мне плохо не сделает, и это моя вина, что волосы сейчас там, где они есть. Он меня не связывал, это я сама сделала.
Он чуть отодвинулся, чтобы можно было говорить, и губы его касались моих:
— А как же твои клиенты?
Я отодвинула голову, насколько могла, то есть не очень далеко, и ответила:
— Я не предлагаю трахаться прямо здесь и сейчас.
— Нет?
Я разозлилась, хотя не могла бы сказать, почему.
— Нет.
И я начала выпутываться из его волос.
Он отодвинулся с улыбкой, мелькнувшей на миг в наружном свете.
— Я хочу, чтобы ты меня трогала. Видит Бог, хочу, но если ты слишком далеко зайдёшь, когда не накормлен ardeur, и мы с тобой тоже не ели, ночь кончится. Ты будешь на себя злиться, и на меня тоже, а этого я не хочу.
Я почти выпуталась из его косы, только ещё прядь запуталась вокруг кобуры «браунинга». Если бы это не был пистолет, я бы дёрнула, но пистолет, даже на предохранителе, я дёргать не хочу. Люди гибли и от более глупых случайностей. Ни Зебровски, ни Эдуард мне бы такого не спустили. И потому я заставила себя успокоиться и начать аккуратно распутывать волосы Натэниела.
Он снова пристегнулся к сиденью.
— Я был бы рад это повторить когда-нибудь, когда нам не придётся остановиться.
Я все ещё распутывала пистолет. Тот факт, что Натэниел уже был на своём месте, а его волосы — ещё нет, уже говорит что-то об их длине.
— У тебя был шанс, — сказала я и сама услышала, с какой злостью.
— А ты не ворчи, — отозвался он. — Не я же тебя притянул за волосы к себе на колени.
Я уже распутала пистолет и хотела было бросить конец косы обратно Натэниелу, но остановилась. Он прав, прав насчёт того, кто это начал. И прав насчёт того, как бы я бесилась, если бы ardeur проснулся раньше, чем я сделаю свою работу. Прав. Если человек прав, нечего на него кидаться. Вот такая новая теория.
— Ладно, поехали к окошку для машин. Я съем бургер, а ты — свой салат. И ты будешь счастлив?
— Нет, но мы оба сможем сегодня работать.
Голос его прозвучал печально.
Я покосилась на него, маневрируя среди припаркованных машин.
— Ладно, не грусти.
— Я не грущу, — ответил он с интонацией, опровергавшей смысл.
— В чем дело?
— В том, что ты просто ко мне потянулась. Не ради метафизических срочных мер. Не потому, что проснулся ardeur. И зверя тоже нигде не было видно. И жажда крови не ощущалась, а мне пришлось сказать: стоп. Но ardeur сегодня ещё проснётся, Анита, а заниматься сексом, не накормив его, это накликать на себя беду.
Он прислонился головой к окну. Плечи его ссутулились.