Губы ее растрескались от жары и кровоточили. Каждое слово – струйка крови. Но женщине было уже все равно, самое худшее с ней уже случилось.
– Буджэйр умерла. Тоже совсем.
Он не поверил.
– Ты же говорила, что жизнь бесконечна! Что все повторяется. Пустыня рано или поздно оживет, вода прорежет новые русла рек, прилетят птицы. Духи…
– Нет больше духов, – перебила его лаунэйда.
– Как так?
За время путешествия через пустыню глаза Рэйна выцвели до едва заметной желтизны, но теперь в них снова сияла злая волчья зелень.
– Дух Буджэйра погиб, умер, иссяк, так же как и духи моего народа. Нет больше лаунэйди, нет змеиных дочерей и сыновей, ни на земле, ни в мире духов. Их души…
И горько заплакала, мешая кровь и слезы, а спутник женщины даже не попытался утешить ее в глубочайшем горе. Ибо невозможно утешить мать, похоронившую своего ребенка.
– Но, Донита, ты говорила…
– Мы ошиблись, фаолхэйри, – вздохнула она. – Мы проиграли и бой, и войну, и то, что бывает после войны, – тоже. Он оказался сильнее нас, он не-живой, а мы пытались остановить его так, словно Предвечным звали какого-то очередного завоевателя.
– Будь он проклят! – прорычал мужчина и мстительно сощурился, глядя в закат, куда уплыли диллайн. – И будь они тоже прокляты. Пусть их души сожрет Предвечный!
Донита не стала спорить, как делала это раньше. Ничьи жертвы уже не вернут жизнь Буджэйре – Щедрой Земле. Раньше надо было жертвовать, не жалеть себя и не полагаться на Удачу.
Она легла на землю, как на грудь мертвой матери, обняла ее и впервые за свою долгую и нелегкую жизнь захотела умереть. Просто не проснуться утром. Чтобы не видеть, как встает солнце над выжженной долиной несуществующей реки. Как не проснется больше Буджэйр. Из края в край прошли они его с Рэйном, от моря до моря. И везде видели одно и то же – мертвечину. Оставалась одна надежда – что город Меллинтан все еще стоит и живо хотя бы Древо. Но море поглотило Великолепный Файрист.
– Каждая жизнь должна быть прожита, но я жажду смерти, – прошептала лаунэйда. – Почему не существует никакого заклятия, чтобы прервать мои муки? Внезапно. Раз – и все кончилось.
Рэйн молчал. Он бы тоже с радостью бросился на меч, но оставить Дониту одну… Нет, он не трус, чтобы сбежать в Чертоги и бросить женщину в беде.
– Пошли к морю. Сегодня взойдет Фаолхэ, и я стану с ней говорить.
И они пошли. Потом, конечно, Рэйну пришлось нести Дониту на руках – женщина совсем обессилела. Еда у них кончилась несколько дней назад, а воды оставалось совсем мало.
– Тебе не тяжело? – спросила она сонно.
– Нет. Ты совсем легонькая, змейка, – отозвался Рэйн. – Спи. Скоро наступит ночь и жара спадет.
Закат они встретили на берегу. Фаолхэйри разжег костер из сушняка – весь бесконечный пляж был усеян выбеленными солнцем кусками деревьев, точно костями исполинских животных. А может быть, это были остатки самого Древа, кто знает…
И взошла Волчья Луна, и Рэйн говорил с ней – пел, как его серые, сгинувшие вместе с остальными живыми тварями побратимы, выплескивая в пронзительном вое смертельную тоску по своим сородичам.
– Что сказала тебе Мать Моря? Что посоветовала?
Богиня выслушала своего посвященного, она заглянула в его сердце. Этого достаточно.
– Она ждет нас, Донита, – честно ответил Рэйн. – Идем.
И верно. Фаолхэ постелила серебряную дорогу прямо на водную гладь – блестящую и светлую. Ни за что не собьешься с пути.
– Держи меня крепче за руку, лаунэйда. И не бойся ничего. Я всегда буду с тобой.
– Я не боюсь.
Они вошли в теплую воду, долго-долго брели по мелководью, пока дно постепенно не стало уходить из-под ног, потом поплыли. А потом…
Шуриа не могут видеть троп, ведущих в Чертоги Отца Дружин через снежные равнины, но Джона готова была присягнуть, что на одной из них остались отпечатки маленьких узких ступней Дониты. Ведь ролфи всегда держат данное слово.
Ночь, проведенная в бдении над записями посвященной Аслэйг, не прошла даром для Джойаны Янамари. Да и как можно оставаться равнодушной, когда тебе вдруг открывается одна из самых великих загадок этого мира? За двое суток Джона забылась всего на несколько минут, преодолевая Порог. Ей не спалось и не сиделось на месте, а хотелось куда-то бежать, что-то делать, что угодно, лишь бы отыскать тот единственно верный ответ на вопрос, которым задавались ролфи Аслэйг и ее подруга-шуриа Эяршва. Они хотели знать, что же сподвигло Удэйна эрн-Кармэла и безымянного шурианского шамана к такому жестокому выбору. Но если предположить, всего на одно мгновение, что ролфийскому князю и шаману вдруг открылось то же, что и Джоне, – вид мертвой далекой земли и лица последнего сына Хёлы и последней дочей Шиларджи, оставшихся без родины и сородичей, многое станет понятным.
Джойане дурно стало, когда представила она обезлюдевшие холмы и долы Янамари, пересохшее русло Намы, мертвую виноградную лозу, пепел на полях, скрюченные скелеты дубов и кленов. И ни одного духа. Ни легкой тени Элишвы в дождливой весенней мороси, ни призрачного лика Хилини в речной заводи, ни голосов трав, ни яркой животной радости лесных тварей, ни прохладного ветра, дующего из Эскизара и едва уловимо пахнущего птичьими перьями. Ничего! Что же тогда говорить о великом шурианском шамане, чей дух связан с Джезимом крепче, чем дитя в утробе с матерью. Он бы дал изрезать себя на тоненькие кусочки ради спасения Земли Радости. Нет Джезима – нет шуриа. Что могло потрясти Удэйна, Джона тоже прекрасно представляла. Ролфи, узревший далекого собрата, который забыл или не знал имя собственного народа, который сам себя обзывает по-диллайнски «фаолхэйре», – это… Надо знать ролфи, надо чувствовать их, понимать образ их мыслей, чтобы понять, как это чудовищно.
Диллайн, погубившие свою родину, шли в Джезим и несли в душах веру в Предвечного, они растворяли в себе другие народы, и нечего было им противопоставить, не существовало никакого спасения, кроме…
Мир един, он не состоит из кусочков, как мозаика, он – одно целое. Моря и океаны покоятся на том же скальном ложе, что и континенты, покрытые лесами и горами, и населяющие их живые существа живут в теснейшей взаимосвязи. Убери из цепи сущего малую букашку – и случится большая беда. Шуриа говорят: «Царствами волков, медведей и лис правит не лев, а мышка». Всему есть место и время, всему найдется причина и последствие. Души людей должны отправляться к богам и там вливаться в общий поток Мирового Духа. Это естественный порядок вещей. А Предвечный рушит его, убивая и землю, и души, и единство мира. И шурианский шаман и ролфийский князь решили отравить Предвечного. Они придумали страшный яд – Проклятье. Удэйн принес в жертву себя – один решив за всех, шаман пожертвовал всем своим народом – тоже единолично. Одно они не учли, к несчастью для обоих народов. Силу Предвечного, его невероятное могущество. Да, его ограничили в пище, но ослабел он только спустя семьсот лет. Почти не осталось Про́клятых-шуриа.