Улицы были запружены толпами желающих увидеть проезжающую королеву, поскольку Ирландию она посещала нечасто. Сорванцы, бежавшие рядом с каретой, бурно ликовали, как и зрители.
Карета вместе с эскадроном караула свернула за угол, на более убогие, тесные улочки. Разбитую мостовую здесь усеивал мусор, забивший сточные канавы. Здесь не слышны были приветственные возгласы, а некоторые из кутающихся в платки женщин даже поворачивались спиной и шагали прочь от кареты и эскорта. Королева была чересчур переполнена скорбью о почившем Альберте, чтобы обращать внимание на такие пустяки, в отличие от герцога, не выносившего Ирландию и ее народ, как и многие представители его класса.
– Католики вонючие, – проворчал он под нос, надвинув на лоб свою шляпу и сердито воззрившись на спину кучера.
***
По ту сторону просторов Атлантического океана находился Вашингтон, снова ставший столицей страны, где воцарился мир – по крайней мере, на время. Тучи уже сгущались на горизонте, и будущее представлялось не радужным, отнюдь не радужным.
– Вид у вас весьма горестный, – заметил Авраам Линкольн, когда в его кабинет проводили Иуду П. Бенджамина. Дородный южанин молча кивнул, колыхнув своими брылястыми щеками, и тяжело опустился в кресло, но не раскрыл рта, пока секретарь Линкольна Джон Николай не удалился, закрыв за собой дверь.
– Беды осаждают меня со всех сторон, сэр, горести ложатся на мои плечи тяжким бременем. Кажется, стоит мне справиться с одной из них, и на ее месте вырастают две новые. Изменить все общество и образ его мышления – дело не из легких. Этот процесс перемен.., как бы его назвать?
– Перестройка? – предложил Линкольн.
– Не совсем, потому что мы ничего не разбираем, чтобы отстроить заново. По-моему, “реформация” будет точнее. Мы реформируем все общество, и никому-то это не по душе. Фридменовское бюро – по-прежнему мыльный пузырь, набитый доброхотами, желающими всяческого блага бывшим рабам. Освобожденные рабы недовольны, потому что свобода вроде бы и не изменила их положения. Но на всякого, кто желает им добра, находится дюжина желающих всячески сдерживать прогресс. Плантаторы Миссисипи все еще стремятся получить щедрую компенсацию за освобождение рабов. А когда освобожденные рабы пытаются получить работу на плантациях, то им предлагают нищенское жалованье, которого едва хватает, чтобы они не протянули ноги от голода. Единственный лучик надежды во всем этом предприятии – трудящиеся классы. Солдаты, вернувшиеся с войны, находят работу на восстановлении железных дорог, а также на новых предприятиях создаваемой нами промышленности. Им платят за труд звонкой монетой, что весьма помогает становлению экономики. Но даже тут мы сталкиваемся с раздорами. Когда освобожденные негры стремятся получить работу на этих заводах и фабриках, белые рабочие зачастую отказываются работать бок о бок с ними. Плантаторы недовольны всем подряд и противятся всему, что мы ни предпринимаем. Даже мелкие фермеры приходят в ярость, когда узнают, что земля приобретена для освобожденных рабов… Я не решаюсь продолжать.
– Неужели ни единого лучика света в этом непроглядном мраке?
– Да нет, конечно, кое-что брезжит. Я отвлек часть средств Фридменовского бюро на финансирование негритянских церквей и обществ взаимного согласия. Они – наше спасение. Они уже завоевали уважение негритянских общин и оказывают реальную помощь нуждающимся. Но при том, что все эти организации помогают нам, я вижу, как собираются и темные силы. Нам ни на миг не следует забывать, что рабство всегда было основой южной жизни. Оно одновременно являло собой и систему труда, и форму расовых взаимоотношений, и основание для формирования местного правящего класса. Люди, считающие себя столпами общества, полагают, что их положение пошатнулось. Считают, что на новом Юге они оказались в изоляции – и совершенно правы. По мере того как деньги перетекают из сельского хозяйства в промышленность, формируется новая элита. А плантаторам это не по вкусу. Посему неудивительно, что появляются сторонники насилия, противящиеся любым переменам на Юге. А также и другие, обвиняющие нас в том, что мы отдаем черным предпочтение перед белыми. Великий страх поселился в моей душе.
– Крепитесь, Иуда. Всем нам надо найти в себе силы. Но вам прежде всех, ибо вы несете чудовищное бремя. Еще никто на свете не осуществлял ничего подобного, ни одно общество не прикладывало таких трудов, чтобы изменить свой уклад. И нельзя позволить, чтобы мы отреклись от своего долга из-за клеветнических обвинений, угроз свержения правительства или заточения нас в темницы. Давайте верить, что правое дело восторжествует, и эта вера позволит нам пренебречь опасностью и исполнить наш долг по своему разумению.
– Мне остается лишь молиться, чтобы найти в себе силы, господин президент, ибо порой я чувствую ужасную усталость. И более всего ранит меня ненависть собратьев-южан – людей, которых я знаю не один год и которые за глаза называют меня предателем.
Тут уж Линкольну возразить было нечего. Он просмотрел документы, принесенные Бенджамином, и на бумаге прогресс выглядел весьма гладко. Рабы получают свободу, выплаты ведутся – и бывшим рабовладельцам, и демобилизованным солдатам.
– Вы справляетесь недурно, весьма недурно, – сказал Линкольн, укладывая бумаги аккуратной стопкой. Послышался негромкий стук в дверь, и вошел Николай.
– Господин президент, вы хотели знать, когда прибудет мистер Милл. Он уже здесь, и вместе с ним его дочь.
– Что ж, еще лучше. Он много о ней рассказывал. Пригласите. – Линкольн обернулся к Бенджамину. – Я чрезвычайно рад, что вы здесь. В минуту душевной невзгоды Милл способен поддержать пошатнувшуюся решимость.
Оба встали навстречу вошедшим Джону Стюарту Миллу с дочерью.
– Президент Линкольн и мистер Бенджамин, позвольте представить вам мою дочь Элен.
Элен оказалась симпатичной девушкой с такими же сверкающими живым умом глазами, как и у отца. Она с теплой улыбкой сделала реверанс.
– Отец описывал вас в самых восторженных выражениях, – заметил Линкольн. – И как музу, и как помощницу в работе.
– Отец чересчур добр ко мне, господин президент. В нашей семье гений – он.
– Которому нипочем бы не дотянуть до гения, – запротестовал Милл, – если бы не неустанная поддержка – твоя и твоей дорогой матушки.
– Должен поблагодарить вас обоих, – произнес Бенджамин, – за помощь и совет в час, когда наша страна в них остро нуждается. Если следовать вашему плану, мы получим совершенно новую страну – и особенно новый Юг, которому суждено взрасти на останках старого.
– Это не мой план, мистер Бенджамин. Я лишь указал и растолковал кое-какие экономические реалии. Наука развивается вместе с человечеством. Мы должны опираться на прошлое. Рикардо был великими человеком, и его экономические теории вывели философов, в том числе и меня, на тропу более глубокого познания.
– Отец чересчур скромен, – подала голос Элен. – Последователи Рикардо догматизировали его объективные выводы, превратив их в смирительную рубашку для общества. Написав свою знаменитую книгу “Принципы политической экономии и налогообложения”, он сформулировал определенные правила, которые его последователи чтут почти как святые заповеди. Они не подвергают ни малейшим сомнениям сформулированные им законы, управляющие распределением, отношениями между классами землевладельцев, капиталистов и рабочих, объемом промышленного производства. Мой отец один из немногих, кто не считает законы Рикардо святым писанием. Сказанное моим отцом понятно любому, но лишь после того, как это сказано. Он сказал, что совершенно не важно, что называют естественным поведением общества – снижение уровня зарплаты, уравнивание доходов или даже повышение ренты. Оно естественно только тогда, когда люди верят, что оно естественно.