– Какая ты кэву? – приговаривал Майтохин уже над мертвой. – Ты хуже эш, подлая тварь.
Ее, как сломанную куклу, бросили на съедение лесным тварям, но Сийгин сбежал из-под замка той же ночью и уволок тело матери поглубже в чащу. С величайшей осторожностью, как прирожденный следопыт, зря, что ли, учен теми же пудовыми кулаками, он запутал следы и замаскировал ее могилу, так что как ни пытались отыскать ревнители законов и обычаев, так и не сыскали то место. Старался Сийгин, ой как старался. Он хотел, чтобы рядом с ней по весне цвели дикие вишни, чтоб невдалеке журчал ручеек, чтоб маме было тихо и покойно после смерти, чтоб слушала она птиц и спала, никем не тревожимая. И там над неприметным могильным холмиком маленький орк пролил свои самые последние слезы. И никогда более, ни когда смертным боем бил папаша, ни когда родичи плевали вслед, ни когда погибла первая его любовь, светлокосая Майан, ни когда лег в могилу Элливейд, ни когда погребальный костер Унанки взвился в небо, по щекам Сийгина не скатилось ни слезинки.
И во время осенней ярмарки он не мучился совестью, когда в первый и в последний раз в жизни украл у купца семена священного тальфина, чтобы посадить возле мамы.
Еще целый год отец допытывался, где Сийгин схоронил недостойную женщину, но тот лишь молчал, молчал да терпел побои. Целый год он терпел, целый год ждал того дня, когда станет мужчиной, своего тринадцатилетия. Он все точно рассчитал, замыслив для своего родителя самую страшную месть, на какую вообще способен орк. И когда на рассвете его разбудила тетка, чтобы вести к старому шаману-Неназванному, дабы тот совершил обряд и нанес новые штрихи на кастовый знак, Сийгин уже все для себя решил.
Неназванному было лет сто пятьдесят, если не больше, и он уже успел на самом деле забыть свое имя. Весь белый, согнутый в три погибели старик редко выходил из своей башни, почитаемый во всем Къентри как великий мудрец. Он действительно был мудр, старый филин, закутанный в какие-то серые тряпки, со шкурой горного козла на вечно зябнущих плечах.
– Ты не хочешь носить красно-черного сокола, Сийтэ. – Он не спрашивал. Нужды не было, достаточно было один раз глянуть в глаза мальчишки-орка.
– Нет, – тихо ответил тот.
Неназванный по-стариковски пожевал губами.
– Ты знаешь, на какую судьбу обрекаешь себя, Сийтэ? – бесстрастно поинтересовался он, склонив набок голову, как любопытная птица.
– Знаю.
Но старого шамана тяжело было смутить пылающим взглядом и плотно стиснутыми до белизны губами. Старый шаман видал виды. Он лишь вздохнул. Кто он был такой, чтобы вмешиваться в игры Богов и Сил.
– Ну что ж, пусть люди молятся злому богу судьбы Файлаку, пусть эльфы презирают судьбу чужую и свою, пусть тангары предают ее огню. Орк сам возьмет что пожелает. Иди и возьми… эш.
И Сийгин ушел из башни Неназванного таким, каким пришел – с маленьким закрытым глазком на девственно чистой щеке. Тетка зарыдала. Она знала, что ей достанется, но печалилась не из-за своих грядущих синяков, а из-за маленького мужчины, бодро шагавшего по дороге, прямо противоположной той, что вела к отчему дому.
– Так ты вернешься? – напрямую спросил Канейрин, в нарушение всех обычаев глядя прямо в глаза отступнику.
То было страшное унижение для любого орка, и от переживаемого лютого позора смуглое лицо кэву стало пунцовым. Но Сийгин не стал унижать своего сородича еще больше и отвечать ему. Потом ведь не отмыться. Все-таки родственник, кузен, родная кровь. Будь она проклята! У недостойных тоже есть честь.
– Эй, Мано, дружище! Сколько я тебе должен? – окликнул он трактирщика как ни в чем не бывало.
– Сегодня пиво для вас, господин полусотник, бесплатно. В честь праздника!
– Ну спасибо, уважил. Морри хоть шуметь не будет, – усмехнулся орк и решительно встал из-за стола. – Пора и честь знать.
Не оборачиваясь на окаменевшего на своей лавке Канейрина, он направился к выходу. Но по дороге остановился возле менестреля и протянул тому пару медных скилгов:
– Спой-ка про принца Финнеджи, приятель. Давно я не слышал этой песни.
А Маххс давно не получал такого заказа от чистокровного орка. Не было у орков во все времена страшнее врага, чем эльфийский принц. И спустя тысячу лет матери-орки пугали детишек его именем. У Сийгина было забавное чувство юмора. Бард вопросительно взглянул на заказчика, но тот лишь криво ухмыльнулся в ответ:
– Друг у меня был, приятель. Самый что ни на есть эльфийский эльф. Унанки кликали. Может, слыхал? Нет. Ну да ладно. Брат-лангер… Н-да. Так вот, любил он к той песенке новые слова подбирать. Нравилась она ему… Ты спой, помяни его светлую душу в его эльфийских небесах. Споешь?
– Отчего ж не спеть, – согласился Маххс. – Песня-то красивая.
– То-то и оно.
Он был эльфийским князем
В кольчуге золотой
И витязем прекрасным.
Как истинный герой
Не знал врагам пощады
И страха он не знал.
Могучий меч Финнеджи
Как молния сверкал…
«Н-да, – подумал Сийгин, – и не было у нас худшего врага… и у эльфов тоже».
А менестрель, перебирая в задумчивости струны, думал совсем об ином: «Вот этот полусотник… Без кастовой татуировки он отверженный, эш, родной брат ему воды не подаст, сородичи смотрят мимо. Он для своих хуже прокаженного, его нет и не было никогда. А ведь сам выбрал такую судьбу, никто не насиловал. Не захотел стать кэву, не пожелал принять знак своей касты. И думаете, господа, он сожалеет? Да ни капельки, никогда. Потому что орк. Спросите любого из этого кошачьеглазого племени, жалеют ли они о чем-нибудь в своей жизни, о том, что от рождения до смерти привязаны каждый к своей касте, не вправе изменить предопределенному пути ни на йоту. Услышите то же самое, что услышу я, коль вздумаете спросить о том, вернее, осмелитесь, – твердое и неизменное «нет». Вот бы и нам, людям, так же выбрать свой путь и идти по нему до самого распоследнего конца».
Тэссарским домом своим Сийгин по праву гордился. И не переставал любоваться. Крыша – черепичная, окна – из настоящего стекла, заборчик – зеленый свежепокрашенный, дорожка к порогу камнем выложена. А цветы в пузатых горшках, а кусты розовые – редкого сорта, а грядки ровненькие… Э-э-э-э! Кто оценит такую красоту по достоинству? Да только тот, кто почти всю жизнь не имел собственного угла.
В окне уютно горел свет. Морри, как водится, не спала, ожидая мужа и коротая время за шитьем. Чутким, на четверть орочьим, ухом услыхала, как хлопнула калитка, и выскочила на порожек. Навстречу. Сийгин задохнулся. Красивая-а-а-а-а! Совсем не похожа на орку, разве только крутые локоны узнаваемо черные в синеву, да глаза зеленущие, как у кошки.
– Где ты шлялся? – фыркнула женщина и, мгновенно сменив гнев на милость, повисла у мужа на шее, ластясь тоже как кошка.
– Пива попил. Праздник сегодня.