– Сначала – да. А сейчас очень редко.
– А я каждое утро просыпаюсь и думаю о Севере. Зимний морозец, белые снега…
– Ты хочешь вернуться?
– Иногда. А потом вспоминаю, как счастливы мы были в первую зиму, когда вместе с нами укрывался Соломон. Мы были счастливы как никогда: мы поняли, что ты выздоровеешь.
– Может быть, нам надо было постараться уехать с Соломоном к нему на родину.
– Может быть, – Свандис колебалась. Она не изменила своего мнения относительно богов, но теперь стала верить и в удачу, в руководство откуда-то свыше. – Но я думаю, что на этот козий остров нас занес счастливый ветер. И эти люди, крестьяне, ох, иногда я так на них сержусь. Но здесь тепло, вино хорошее и… ты счастлив.
– Думаю, да. Когда я опять работаю своими руками, я знаю, что мне лучше быть кузнецом, чем королем. А если я сделаю в кузнице что-то новое и необычное – что ж, мы найдем кого-нибудь, кому все это припишем. Никто не спрашивает, что сталось с Вёлундом после того, как он смастерил себе крылья и улетел. Может быть, он вернулся к своей жене-лебеди, к своей Свандис, [8] и где-то жил себе счастливо.
– И тогда знаешь что, по-моему, было главной его радостью после всех страданий, сражений и побед?
– Его искусство? – предположил Шеф.
– Его дети, – сказала Свандис.
– И то, и другое. Но представь себе, что он наблюдает, как другие распоряжаются его наследством. Смотрит, примостившись у огня, у кузнечного горна или у камелька. Я уже не раз это говорил. Пусть теперь другие имеют дело с Локи и Одином, с Бальдром, Христом и Ригом.
– Но раньше у тебя была власть, и ты правил на престоле.
– С этим покончено – да я и не все утратил. – Он показал на обломки колоннады, на остатки мозаичного пола рядом с ней. – Ты знаешь, что когда-то здесь был дворец, построенный одним древним римским императором? Один из двенадцати дворцов, которые император построил на этом острове, настолько ему тут нравилось. Это было лет восемьсот назад, а местные жители говорят о нем так, словно все было вчера. Ханд говорит, его настоящее имя было Тиберий, но здесь его зовут Тимберио, будто своего родственника.
– Ты хочешь, чтобы и о тебе сохранилась такая память?
– Пожалуй. Но это не самое главное, правда? Если мир пошел по другой, лучшей дороге, как сказал Фарман, по дороге, уводящей прочь от христианского мира Скульд, тогда я счастлив. Но больше всего, – он похлопал по своей грубой рубахе, – я счастлив, что больше не ношу пектораль. Ни рабского ошейника, ни королевской короны, ни амулета богов. Для меня этого достаточно.
– И для меня тоже. – Свандис взяла его за руку, прижалась к нему. – Даже Ханд, кажется, умиротворен. Слава о нем как о лекаре расходится, дошла до Неаполя и окрестностей. К нему приезжают больные и просят вылечить. Сейчас он все пишет. Говорит, что излагает все свои познания в виде трактата. Он хочет однажды увидеть его напечатанным.
Шеф, вспомнив что-то при упоминании о печати, залез внутрь плаща и достал сложенный лист бумаги.
– Ханд всегда жаден до свежих новостей, предпочитает брать плату газетами, а не золотом. До сих пор все они были на диалекте латыни, над которым он ломал себе голову. Но взгляни-ка на эту.
Она улыбнулась, тронула свой амулет Эдды Прабабки, который носила до сих пор.
– Я изучаю старинные предания. А не римские новости и неаполитанские сплетни.
– Но это газета на английском языке – отпечатана в Лондоне. В ней рассказывается о серьезных вещах, о важных событиях…
– В ней говорится о войне?
– Нет. Повсюду мир.
– Тогда мне больше ничего знать не нужно. И у нас здесь тоже мир и покой. Наш сын подрастает с каждым днем. Мир после нескольких поколений войн. Для меня этого достаточно. А для тебя?
Шеф не ответил. Может быть, он был не в состоянии ответить. Он посмотрел на шлейф дыма от Везувия, вытянувшийся вдоль по ветру. Потом кивнул.
Перед ними, грациозно паря над морскими волнами, первый аист вернулся из Африки в Европу, возвещая конец зимы.