КАПИТАНА КАРОЛЕВСКОГО ФЛОТА МАРИИ ШАЦ! МИХАЙЛОВНЫ!
МАГИТСРА НАУК. ЧЛЕНА КАРОЛЕВКОГО ОБЩЕСТВА 1845!
ГОД РОЖДЕНИЯ: 1970 ГОД 11 НОЯБРЯ!
ГОД СМЕРТИ: НЕ УМЫРЛА, ЖИВАЯ»
Ба прыснула.
– Смеешься? – мигом засварливилась замочная скважина.
– Ну что ты! – закашлялась Ба. – Мне совсем не до смеха.
– Нравится? – оттаяла скважина.
– Очень нравится. А что такое тысяча восемьсот сорок пять?
– Где?
– А вот на плакате. Ты написала «член королевского общества 1845».
– Я не знаю, переписала из книжки, просто добавила свое имя. Теперь я капитан королевского корабля. И вход тебе сюда все равно запрещен.
– А чего же ты, капитан королевского корабля и магистр наук, без ошибок переписать не смогла?
– Где?
– А вот тут и тут, – Ба ткнула пальцем в плакат. – И еще вот здесь. Я лично три ошибки насчитала. Выйди, я тебе покажу.
– Не выйду! Ты ругаться станешь!
– Не стану я ругаться.
– А я говорю, что станешь!
– А я говорю…
Ба не успела закончить фразу, потому что дверь соседней комнаты с шумом распахнулась, и оттуда высунулся всклокоченный дядя Миша.
– Я так понял, в законный выходной мне таки выспаться не дадут?
– Пока не научишься правильно застегивать пижаму, точно не дадут! – парировала Ба. – Надо же было аж на две пуговицы промахнуться!
– Это потому, что я приблизительно застегивался, уже в темноте. А что тут у вас происходит?
Ба кивнула в сторону плаката:
– Да вот, моя внучка сегодня с шести часов утра на ногах. Обрати внимание на ее регалии – любой нобелевский лауреат обзавидуется.
Дядя Миша прищурился, чтобы разобрать Манины каракули.
– Магистр наук! Ну надо же! А почему вход в комнату запрещен?
– Потому что Ба смеется надо мной! – пропыхтела Манька.
– Ничего я не смеюсь! Я даже в полном восторге от твоей научной версии о смерти Дарвина.
За дверью воцарилась недоверчивая тишина.
– А что за научная версия? – шепнул дядя Миша.
– Пусть она сама тебе расскажет, – хихикнула Ба.
– Дочка, – постучался в дверь дядя Миша, – у тебя тут на плакате написано, что вход запрещен всем, кто смеется. Но я-то над тобой не смеюсь? Мне-то ты можешь открыть?
– Не могу, – прогудела Манька. – Ты будешь ругаться!
– Да не буду я ругаться!
– А я говорю, что будешь!
– А я говорю…
Ба какое-то время с благодушной улыбкой прислушивалась к перебранке родных, но вдруг всполошилась и напряглась:
– Одну минуточку! Мария, деточка, а ну-ка признавайся, что ты натворила? Ведь дело не в плакате, так? Ты зачем заперла дверь?
В комнате воцарилась гнетущая тишина, зато в замочной скважине с удвоенной скоростью заметался Манин глаз.
– Я же говорю, что будете ругаться, – заныла она.
Дядя Миша с Ба испуганно переглянулись.
– Не будем! Честное слово, – заверили они хором.
– Поклянитесь! – потребовала Манька. – Моим здоровьем!
– Клянемся твоим здоровьем!
– Я сейчас открою, только вы сразу не заходите, ладно?
– Ладно!
Сначала в двери закопошился ключ, потом послышался топот голых Маниных пяток. Когда дядя Миша с Ба заглянули в комнату, Манька уже летела к своей кровати. Она с разбега ввинтилась головой в подушку и притихла, выставив на всеобщее обозрение обтянутую в теплые пижамные штаны толстенькую попу.
– Чисто страус! – хмыкнула Ба и пошла штурмом на Маньку. Интерьер на предмет разрушений даже не просканировала – за годы жизни с Маней научилась безошибочно распознавать, в какой точке пространственно-временного континуума успела нашкодить ее неугомонная внучка. Сейчас интуиция подсказывала ей, что точка эта находится в том месте, где Маня прячет лицо.
– Показывай, что там у тебя, – потребовала Ба.
– Не буду! – прогудела Манька и сильнее зарылась лицом в подушку.
– Не зарывайся в подушку, дышать нечем, задохнешься!
– Ну и пусть!
– Сама напросилась! – Дядя Миша вцепился в пятки дочери и принялся их немилосердно щекотать. Манька взвизгнула, выгнулась дугой и выпустила подушку. Ба молниеносно выдернула подушку и одеяло. Зарываться лицом теперь было категорически не во что! Манька засопела, повздыхала, полежала еще какое-то время попой торчком, потом резко села и убрала ладошки с лица.
– Вот!
– Гхмптху, – громко сглотнули дядя Миша с Ба.
– Это я просто нарисовала, не пугайтесь, – успокаивающе замахала руками Маня.
– Как это не пугаться? – Ба наклонилась к внучке, чтобы внимательнее рассмотреть ей лицо. – Что ты с собой сделала, горе луковое?
Горе луковое виновато топорщилось в ответ густонакрашенными смоляными щеками.
– Я себе бороду нарисовала. Как у Дарвина. Фломастером.
– Чем???
– Фломастером. Черным. Чтобы быть похожей на капитана королевского флота. Ну чего вы так на меня смотрите?
Манька не зря беспокоилась. Папа с бабушкой глядели как два каменных изваяния. И если папа хотя бы иногда вздыхал и беспомощно моргал, то Ба совсем не двигалась. Она так и стояла, согнувшись пополам, прижимая к груди подушку с одеялом. Потом, спустя сотню лет, она моргнула, повернулась к сыну и, глядя ему куда-то в пупок, сдавленно простонала:
– Спину свело.
– Чего? – испугался дядя Миша.
– Спину, говорю, свело! – пророкотала Ба. – Сделай что-нибудь!
– Маня, принеси из аптечки тигровую мазь, – встрепенулся дядя Миша.
Пока Манюня летела на кухню за мазью, он помогал Ба улечься в кровать.
– Да что же это такое! – охала Ба, тщетно пытаясь растянуть хотя бы в тупой угол свое скрюченное буквой Г тело. – Что за напасть такая?
– Мария, – перевесился через перила лестницы дядя Миша, – нашла?
– Нет, – крикнула Манька, – в аптечке только бутадионовая мазь!
– Тигровую я в прошлый свой приступ извела, – простонала Ба.
– Могу сбегать к тете Вале, – предложила Маня.
– Одна нога там, другая тут, – крикнул дядя Миша.
Маня накинула на пижаму пальто, надела сапоги и выскочила из дому. Пока она бегала к соседям, дядя Миша принес с верхней полки антресолей специальную шаль из козьего меха. Эта шаль была неизменным спутником Ба во всех ее радикулитных делах. Ба пришила к одному концу шали пуговицу, а к другому – петлю, и в нелегкие дни, когда спину скрючивал приступ, обматывалась ею и торжественно застегивала на животе.