— Сомневаюсь, — ответил Лоренцо. — Скорее всего у неё нора наверху, там, где она вышла на старую немецкую дорогу. Ты ведь знаешь, те холмы все продырявлены пещерами.
Старик наклонился, рассматривая что-то на земле.
— Она потеряла ботинок.
— Выглядит как музейная вещь, оставшаяся с войны.
— «Оставшаяся с войны»… — Старик поднял ботинок за шнурки и перевёл заплывшие глаза с мешками под ними на холм; женщина уже исчезла. — Как Прокопио кличет своего пса с изуродованной мордой? Бальдассар? Ты мне говорил, что он может выследить кого и что угодно.
— Почти что угодно…
Но когда они попытались поймать Бальдассара, тот не дался. Попятился, посмотрел на них, злобно скаля не изуродованную кабаном сторону морды, потом повернулся и, не слушая окриков, побежал домой.
— И это наш лучший пёс, — сказал Лоренцо. — Что будем делать?
Шарлотта Пентон шагала одна по разбитой дороге — одной из множества, испещривших эту холмистую часть Италии наподобие переплетений паутины, — и любовалась видом, открывавшимся с вершины холма на виллу «Роза», идиллический отель, где два часа назад наслаждалась одиноким и очень дорогим ланчем. Это был её первый по-настоящему свободный день за шесть недель, и теперь, когда реставрация портрета работы Рафаэля близилась к завершению, Шарлотта дала себе зарок провести в своё удовольствие время, оставшееся до возвращения в Англию. Хотя, конечно, из-за недавнего развода одиночество становилось иным, не столь желанным.
Она вдохнула всей грудью тёплый, душистый послеполуденный воздух. Пейзаж, расстилавшийся по правую руку от неё, был исполнен гармонии и изящества, как на полотнах Рафаэля. На переднем плане, обрамлённая живописными деревьями с аккуратными и пушистыми, напоминающими перьевые метёлки, кронами, мощёная белая дорога уходила прямой линией перспективы к воротам отеля и дальше, к шпилям и черепичным крышам Урбино, бледно-розовым, а у городков, совсем далеко видневшихся среди холмов, казавшихся лиловатыми. Свет — тот дивный золотой свет Италии, который смягчал очертания предметов, в то же время таинственным образом делая их чище и звонче, — переполнял Шарлотту, как роскошное, густое вино. «Я всегда узнаю это место, — думалось ей. — Я уже знаю его». Ибо ещё студенткой во Флоренции она восхищалась этими самыми холмами и замками на портрете Федериго да Монтефельтро, величайшего правителя Урбино, и ещё до приезда сюда ей было ясно, что она могла бы полюбить этот пейзаж.
Слева открывался вид тоже знакомый, но суровый и дикий, — на предгорья Апеннин, круто уходившие вверх, и развалины необычного строения, в одиночестве сопротивлявшегося натиску леса и кустарника. Пейзаж более напоминал мрачные творения фламандских и немецких мастеров, которые ей приходилось реставрировать, изображавшие мучеников и распятия, лишённые всего светлого, с зияющими пропастями и дикими потоками — знаками жизни, полной неистовых страстей или трагической. Она представила себе, что холм, с которого спускалась, — это грань выбора, чётко делящая страну на до и после, на или-или. Мысленно подбрасывая монетку (руины или цивилизованный мир: что она предпочла бы?), она обратила внимание на единственное движение в этом разделённом пейзаже — фигуру в развевающихся лохмотьях, быстро выбежавшую из густого леса на неокультуренную сторону холма. С расстояния двух или меньше километров с трудом можно было понять, что это человек, и то только потому, что через несколько мгновений следом из того же леса появилась свора собак. Натягивая длинные поводки, они волокли за собой пятерых охотников с ружьями, торчавшими над плечами, как ручка метлы у пугала.
Ветер доносил лай собак, такой слабый, что он казался никак не связанным со сценой, разворачивавшейся внизу. Поначалу Шарлотта вообразила, что наблюдает итальянский вариант потешной охоты, которую устраивали в доме её родителей в Англии, когда натаскивали собак и след для них вместо лисы оставлял бегущий человек. Но когда дистанция между собаками и беглецом сократилась, она увидела, что он стал судорожно метаться из стороны в сторону — повадка больше звериная, нежели человеческая, выражавшая отчаяние, что опровергало всякое предположение об игре. Собачий красновато-коричневый клин и охотники в одежде защитного цвета неумолимо двигались вперёд, как ожившая часть леса или безжалостный вал земляного оползня.
И всё же этот одинокий беглец — человек или нет? Предвечернее солнце слепило Шарлотту, превращая фигуры внизу в чернильные кляксы на пейзаже художника.
Неужели ещё существуют такие вещи, как травля человека собаками? Это немыслимо, по крайней мере не в наше время, не в 1993 году. Шарлотте, привыкшей воспринимать себя как стороннего наблюдателя, мало на что могущего повлиять (разве только после того, когда уже что-то случится, когда вред уже причинён, — реставраторша, починщица), потребовалось несколько минут, чтобы среагировать на происходящее. Даже пробившись сквозь густые кусты и побежав — какая нелепость! — вниз по склону, она всё ещё не верила ни своим глазам, ни тому, что она делает. Она была слишком далеко, чтобы успеть что-то изменить, да к тому же бежала медленно, неловко, спотыкаясь на каждой кочке, словно зеркально повторяя неровный шаг другого бегущего, и видела себя проигрывающей обречённый забег — как на драматическом полотне художника, где положение фигур заранее точно определено.
Фигура, шатаясь, перевалила крутой гребень холма и в тот же миг исчезла. Трое охотников бегом бросились вдогонку, криками подгоняя собак; вопли и лай слились в общий гомон, в котором невозможно было отличить людей от зверей. Шарлотта рванулась вперёд, выкрикивая на бегу: «Стойте! Basta! [3] Хватит!» — но встречный ветер швырял её крик обратно, словно подтверждая тщетность её протеста.
Собаки достигли крутого обрыва, куда бросился беглец, и резко остановились на краю. Они молча метались взад-вперёд, поводки спутались, как спагетти. Две из них бросились вниз, застряли в ветках кустов и, визжа, барахтались на поводках, пока мужчины с трудом не высвободили их.
Затем все пятеро охотников и их собаки перебрались через гребень и исчезли в зарослях кустарника.
Шарлотта перешла на шаг и, часто моргая, смотрела вниз, в долину, ожидая, когда охотники появятся вновь. Она заметила влажное сверкание — ручей среди смутных очертаний валунов и кустарника, которые поглотили охотников.
Прошло пять минут. Десять. Далёкий тот сюжет, разворачивавшийся внизу, какой бы ни совершил он поворот, уступил место мучительному воспоминанию, далёкому, как детство. Она думала о том, какое удовольствие получал от охоты её отец-солдат. До чего она ненавидела те моменты, когда её посылали принести что-нибудь из холодильника: замороженный кусок дичи, парнокопытной или летающей!
Прошла ещё минута, и Шарлотта решила, что, должно быть, ошиблась, предположив, что идёт охота на человека. То, что я видела, убеждала она судью в себе, было всего лишь обычной охотой на кабана или оленя. Легко объяснить неясное «видение» следствием напряжённой, ювелирной работы над Рафаэлевым портретом: зрение, особенно в последние недели, случалось, играло с ней шутки. Ночью ей виделось, что женщина на портрете стучит пальцем по своим упрямо немым губам, порываясь заговорить.