♦
Фабио был в квартале от неё, когда она вышла от епископа, но на сей раз она восприняла его как часть городского пейзажа, ещё одну старинную статую среди других, переполнявших Урбино. Её щёки пылали. Даже в тонком платье ей не было холодно. Прислонившись к стене епископского дворца, она чувствовала спиной тепло дневного солнца, вобранного древним камнем, тёплым, как живое, страстное тело. Она была так возбуждена, что хотелось пуститься по улице бегом. Мягкий допрос у Сегвиты пробудил в ней врождённую смелость, приглушённую неудачным опытом с графом и провальным выступлением в день, когда повредили Рафаэля. Она глубоко вдохнула густой аромат каких-то ночных цветов, висевший в воздухе и напоминавший об отдыхе в тропиках. Чем дальше по улице, тем его сладость больше мешалась с медовым запахом воска, шедшим от толп на крытом рынке в стороне от дома Рафаэля. Гадалка бойко торговала будущим, раскинув карты на дне перевёрнутого бочонка из-под оливкового масла. Проходя мимо, Донна услышала доносящееся сверху бормотание, подняла голову и увидела охрану «Муты», сидящую на древней каменной скамейке у окна второго этажа. Они походили на актёров, которые повторяли текст пьесы, готовясь к уличному представлению «Ромео и Джульетты». Дым их сигарет плыл в воздухе загадочными каллиграфическими вензелями — лёгкий ветерок стирал это послание.
Даже со своим зачаточным знанием итальянского Донна всё же понимала слова приветствий, которыми обменивались люди на улице; пожилые при этом кланялись, как придворные. Кланялись учтиво — вот подходящее слово. Ей пришла на память вся та ерунда, которую вчера вечером Шарлотта рассказывала о дворе герцога Федериго. Движение здесь никогда не прекращалось. Даже у самих улиц была своя жизнь. Невозможно было поверить, что их проложили, нет, они, чёрт, сами собой выросли из камня и солнца. Вновь вернулась её высокая мечта, как в той фальшивой песенке, которую постоянно напевала мать: «…высока мечта, как пирог в небесах…» [82] Она не сожалела, что предала Шарлотту, доверившуюся ей. Ну разве что слегка. Во всяком случае, это не настоящее предательство. В конце концов, Сегвита — епископ, и если у Донны и были кое-какие сомнения насчёт Церкви (например, откуда у Ватикана такое[object Object] почему Папа не грозит отлучением итальянской мафии и всем ирландским террористам вместе с их семьями и теми, кто им помогает?), в епископов она ещё верила. Католичка на мирской лад, как некоторые иудеи — иудаисты скорее по рождению, чем по исповеданию, она теперь редко бывала в церкви, и её никогда не влекли ни дым ладана, ни сборище прихожан. Хотя всё же это составляло какую-то часть её мира. Одно она знала: священник никогда не нарушал тайны исповеди прелюбодеев, насильников и даже убийц.
♦
У себя в комнате в пансионе Шарлотта откупорила бутылку граппы, купленную на неделе в баре «Рафаэлло», и принялась щёлкать переключателем каналов, которых оказалось три с лишним десятка; на большинстве из них любители демонстрировали свои сомнительные таланты, кое-где грудастые полуголые модели рекламировали меха или удивительно бесполезную кухонную утварь.
Она посмотрела сюжет о том, что волк-одиночка или волчья стая в гористой местности между Умбрией и Марке зарезали полсотни овец, и о споре, разгоревшемся между итальянскими фермерами и защитниками дикой природы: фермеры хотели организовать охоту на волков, защитники настаивали, что волки должны иметь возможность жить в горах. «Охотясь стаями, волки выполняют важную функцию, не позволяя диким кабанам слишком расплодиться, — заявил один из приглашённых экспертов. — Опасность возникает, когда волки охотятся в одиночку и нападают на беззащитную жертву».
Говорили о «принявшей угрожающую форму» проблеме связей Католической церкви с мафией, обвинении, выдвинутом против епископа Сальваторе Кассизы, который был назван «близким другом сицилийского политика Сальво Лимы, считавшегося постоянным представителем Христианско-демократической партии при мафии». Шарлотта смутно помнила, что убийство Лимы мафией в прошлом году объясняли тем фактом, что меняющаяся политическая обстановка не позволила ему и дальше выполнять данные мафии обещания.
Следователь миланской прокуратуры, которого Шарлотта знала как владельца нескольких картонов Рафаэля, был внезапно, якобы по причине плохого здоровья, отстранён от руководства расследованием запутанного коррупционного дела, по которому привлекли двух высоких должностных лиц из продовольственного консорциума Нерруцци, одной из богатейших, как говорили, компаний в Италии.
На окраине Урбино нашли забитого плетями до смерти человека, в котором узнали бывшего служащего того же консорциума.
— Это правда, что убитый был сыном другого служащего Нерруцци, Доменико Монтаньи, который недавно умер на их ферме под Урбино? — задал светловолосый репортёр вопрос Луиджи Бернардини, молодому полицейскому, обнаружившему труп по анонимному звонку. Блондин выглядел двойником одного из манекенщиков, демонстрировавших меха по другому каналу.
— Мне ничего не известно об этом, — ответил Бернардини, в котором Шарлотта узнала приятеля Паоло.
— Вам не известно, что у отца убитого был старший брат, который покончил с собой, боясь обвинений миланского комитета «Чистые руки»?
— Меня это не касается, — продолжал отбиваться молодой полицейский.
От его лица, взятого крупным планом, камера повернула к плачущей женщине, которая, отталкивая полицию, подбежала к человеку с содранной плетьми кожей и, приподняв его за плечи, прижала к себе, — анонимная пьета в окружении следователей в резиновых перчатках вместо скорбящих родственников. Когда камера, мимо матери, наехала на лицо изуродованного человека, Шарлотта нажала кнопку на пульте. Она всегда предпочитала не видеть ужасов.
Этой ночью монсеньор Сегвита беспокойно ворочался в постели. Наконец, отчаявшись уснуть, он включил телевизор и с растущим смятением смотрел те же новостные выпуски, что и Шарлотта. Глядя в экран, он непрестанно вертел в длинных пальцах какую-то маленькую, цвета кости, вещицу. Как и Шарлотта, он тоже выключил телевизор, когда камера развязно вторглась в горе матери. Ужас заключается в этом вторжении в сокровенное, размышлял Сегвита, который рад был тому, что его положение в Церкви позволяло отстраняться от неприглядной реальности. Даже Рафаэль, если рассматривать картину под микроскопом, покрыт трещинками, щербинками, оспинками, оставленными насекомыми или загрязнённой атмосферой, вековыми шероховатыми напластованиями потемневшего лака или краски в местах, где её касалась бесцеремонная кисть реставраторов. Под увеличительным стеклом бархатная кожа «Муты» выглядела как омертвевшая плоть. Ещё верней это в отношении рода людского. А вот если смотреть с расстояния, картина или человек вновь обретают изначальную красоту.
Убирая косточку в ковчежец, где он хранил её (память о годах, проведённых за классификацией и созданием каталога Ватиканского хранилища мощей), монсеньор Сегвита увидел собственное отражение в тёмном экране телевизора и быстро отвернулся, потом повернулся обратно и щёлкнул по кнопке «вкл.». Человек не может смотреть в лицо ужасам, сказал он себе. Иначе он превратится в камень, как в истории о Медузе Горгоне. Нужно зеркало, и телевизор является таким зеркалом, в которое мы смотрим, чтобы видеть отражения ужаса. Он постоянно думал над этим, над ужасом человеческого сознания, исследование которого входило в его обязанности. Он верил и молился о том, что можно быть хорошим исследователем или хорошим судьёй, однако по отношению к собственной жизни не быть таковым. По возможности не углубляться в собственную жизнь. Мы ежедневно сталкиваемся с подобными противоречиями, говорил он себе; хороший исследователь не обязательно добирается до самых глубин, он лишь старается подружиться с истиной… пока истина не становится слишком близкой, слишком явной.