— Сэндвич «Виктория»! Звучит по-королевски.
— А на самом деле, — улыбнулась Шарлотта, — это просто сливочный бисквит, прослоённый джемом.
— Отчего вы так любили что-то печь, Шарлотта?
— Оттого, наверно, что это требует точности, ритма и чувства меры, знания, что можно делать, а что нельзя.
— Как в вашей работе.
— О нет! Это вещь более эфемерная. Торты в конце концов съедаются, а картины ещё долго живут, если о них немного заботиться.
— Но также и люди, которых вы угощаете тортами.
— Пожалуй, вы правы, никогда не приходило в голову. — Шарлотта рассмеялась.
Какой странный у них получается разговор! Паоло всё же не ошибся, ей нравился этот человек. Нравились его земной юмор и массивная фигура с лицом цвета красной земли, не то что городская бледность Джона. Прокопио казался надёжным, как кирпичный фермерский дом на прочном фундаменте.
— И я, я тоже люблю точность, — сказал он. — А запах, когда печёшь что-то? Что за дивный запах, правда?
— О да, запах пекущегося печенья или торта ни с чем не сравнить!
Он изучающе смотрел на неё.
— У вас хорошее лицо, Шарлотта. Не сказать, красивое, но милое, открытое лицо, сразу видна благородная душа.
— Ну что вы… — смутилась она и покраснела. — Спасибо… право, вы…
Она бросила взгляд на часы и принялась собирать заметки Паоло. Прокопио взял её руки в свои, и она заметила, какими белыми выглядят старые шрамы на его запястьях, покрытых синяками.
— У вас холодные пальцы. Такими хорошо готовить пастри, не хлеб.
Волной накатило волнение. От тепла его крупных рук хотелось уронить голову на стол и расплакаться. Она поняла, и уже не в первый раз, что это означает новую тяжесть на сердце, но теперь не тяжесть потери, как было после расставания с Джоном, а тяжесть сладостно-горького обретения, нового и небывалого.
— Простите, Шарлотта. Если вы пришли сюда, надеясь увидеть героя, то я не тот человек. Я бы хотел быть героем, но, как говорится, aurum di stercore… из дерьма золота не сделаешь. — Он ещё раз сжал ей руки и встал. — In bocca al lupo, cam, in bocca al lupa. Ни пуха ни пера, дорогая.
Старинное пожелание удачи в опасном деле было единственное, на что он осмелился, прощаясь с ней.
— Повторите ваши угрозы, синьорина Рикко, что именно вы сделаете с этим так называемым доказательством? Загибая изящные, украшенные кольцами пальцы, немка перечислила обвинения Донны:
— Вы сказали об уничтожении деревни, которое, возможно, расследовал отец моего мужа. Сказали, что жители той деревни были его испольщиками и, вероятно, коммунистами, партизанами, агитаторами — что вполне обычное дело для того времени, уверяю вас. А не приходило вам в голову, что они могли быть просто дезертирами, людьми, которые отказались сражаться за свою страну? В таком случае долг отца моего мужа был доложить об этом, и тогда их арестовали бы. Что же до… как вы сказали? Что-то насчёт того, что вилланы «сделали» с Сан-Рокко? Извините меня, не вилланы, то есть не злодеи, не так ли? Думаю, ваше знание итальянского не распространяется на местный диалект.
Сбитая с толку железным хладнокровием графини, Донна решила, что, очевидно, её подвела память, что-то она забыла в записях Паоло — или же сам он. Всё выглядело не таким убедительным, каким казалось ночью в постели.
— Но ведь неспроста же немая бросилась на графа! — выпалила она.
Графиня подняла плечи с видом полного безразличия:
— Даже если допустить, что она бросилась на моего мужа, а не на картину Рафаэля, как утверждают все, кроме вас, чем это повредит Дадо?
— Значит, вам всё равно, если Джеймс передаст по телевидению материал о старом графе? — в отчаянии спросила Донна.
— Я мало уважаю телевидение, — ответила графиня, сохраняя спокойствие, — но уверена, что Джеймс не рискнёт затевать судебную тяжбу, выдвинув какие-то обвинения, которые основаны всего лишь на предположениях.
В дверях появился граф Маласпино. С извиняющимся смешком жена объяснила ему причину столь неожиданного визита.
— Моя дорогая Донна, — сказал граф, глядя на неё с выражением неподдельной озабоченности, — понимаю, что ты чувствуешь себя оскорблённой после нашей… размолвки, но это не способ разрешать конфликты.
— Да пошёл ты! Дело не в этом! — Хотя, конечно, дело было в этом, и, несмотря на всю свою браваду, она готова была расплакаться. Она-то представляла себе совершенно иную сцену: она выкладывает информацию, полученную от Паоло, графиня бледнеет, как в тот первый раз, граф раскрывает свою позорную тайну (какая бы она ни была) и — алле-оп! — самолюбие Донны удовлетворено! Теперь она поняла, что пришла не подготовившись и снова не сдала экзамен.
Графиня довершила унижение, налив ей чашку чаю:
— Один из особых травяных сборов мужа. Очень успокаивает.
— Я велю своему водителю отвезти… — начал граф.
Донна со стуком поставила чашку на стеклянный столик.
— Не трудитесь! Я приехала на такси, на нём и уеду. Оно ждёт меня.
— Вы в порядке, синьорина? — спросил водитель, когда они мчались прочь по дороге, исчерченной, как тюремная роба, тёмными тенями кипарисов.
— Я отлично, — ответила Донна. Ей так и слышался голос графа, позвонившего Джеймсу, как только она покинула дом. Какой же идиоткой она выглядела! Больше чем идиоткой! Нет, не может она вот так вернуться и посмотреть в глаза Шарлотте. Просто не может!
— Тут должна быть разрушенная деревня с церковью, Сан-Рокко, — знаете, где это? В долине где-то поблизости?
Водитель кивнул:
— Конечно знаю. Несколько миль в сторону от дороги на Урбанию.
— Можете отвезти меня туда?
— Плохая дорога, синьорина, белая, гравий да пыль. Жалко машину.
Донна полезла в сумочку и достала смятые банкноты.
— А если заплачу… вдвое?
Граф смотрел на жену, которой много лет назад признался в своём участии в событиях в Сан-Рокко, хотя и представил его в сильно искажённом свете.
— Ты была права, дорогая. Джеймс не осмелится повторить её утверждения.
Жена закурила сигарету и крепко обхватила себя руками, словно удерживая в себе свою женскую привязанность к мужу.
— Только не с экрана.
— Тогда… что тебя беспокоит, дорогая?
— Сперва Шарлотта Пентон по телефону, теперь эта шлюшка…
— Я говорил тебе, Грета, что всё уладил с синьорой Пентон. Поначалу я не воспринял её всерьёз, но потом…
— Слишком много было промашек вроде той, недавней, Дадо.