Воспользовавшись паникой, поднявшейся вокруг графа и графини, как прикрытием, серый человек вышел из тени Рафаэля, чтобы без помех поразить следующую цель. Единственный его свидетель искусно изображал статую, стоя на постаменте, оставшемся на площади после того, как саму её перенесли во дворец для реставрации. Несостоявшийся художник, футболист-любитель, внук фашиста, Фабио не думал об опасности, когда во вратарском прыжке метнулся с постамента, — нелепая, оперная сцена, восхитившая туристов и других зевак, доселе не обращавших на него внимания. Раздался смех, аплодисменты. Спектакль во всей красе! Великая итальянская мелодрама! Оживший бронзовый Рафаэль целился в серого человека, в его руку с пистолетом, и он сумел отбить её, так что пуле не удалось прочертить свою грифельную траекторию через площадь к мишени; вместо этого она пропорола неровную борозду в животе вратаря, прошла мимо сердца и вышла сквозь артерию на шее; из зелёного раскрашенного тела фонтаном ударила кровь, заливая белый булыжник мостовой, и хлестала в такт с биением сердца Фабио, постепенно затихая, пока наконец не остановилась.
К этому моменту к нему успел подбежать Лоренцо и сильными чистыми стариковскими руками поднял голову внука с окровавленного булыжника.
— Прочь от моего сына, ты, дьявол! Убери от него свои руки! — закричат на отца шеф полиции.
Охваченный отчаянием, он проложил себе путь сквозь толпу и оттолкнул Лоренцо.
— Это твоя работа! Не трогай его. Он ненавидел тебя!
Мута не видела, как Шарлотта стиснула здоровую руку Прокопио. Она не знала, что внимание всех было приковано к первому за почти пятьсот лет живому представлению, шедевру искусства в патриотическом красно-бело-зелёном цвете, исполненному здесь! сейчас! на главной площади («Комедия, комедия, комедия», — качал головой мэр), потому что в то мгновение, как Фабио взлетел во вратарском броске и сбил серого человека наземь, она ускользнула от медсестры, затерялась в величавой карусели первой в этот вечер урбинской passegiata и устремилась дальше, по кольцам улиц, мимо пандуса с нацарапанными на его стенах именами героев и злодеев, к Рыночной площади, где автобусы выгружали новые орды паломников. Незаметная одинокая фигурка, быстро шагающая, затем бегущая. Когда она достигла леса за мощёной дорогой, её уже ждал волк, и несколько шагов они пробежали вместе, бок о бок, пока всякому, кто мог видеть их, не показалось бы, что две худые фигуры, более призрачные, чем всегда, слились в одну длинную серую тень, мчащуюся по извивам долины Сан-Рокко, вверх по крутому холму, чтобы исчезнуть навсегда.
— Конечно, монсеньор Сегвита всё отрицает, — сказал мэр своему приятелю Франко, когда бармен вернулся после растянувшегося на год медового месяца со вдовой сестрой синьора Томмазо.
Они съездили в Чикаго навестить Беппо, брата Франко, с прицелом обосноваться там. Но Франко слишком скучал по дому, чтобы думать о перспективе стать американцем. У Прямо набралось достаточно открыток с безымянными небоскрёбами, чтобы понять это:
Здесь очень сильный ветер. Трюфелей нет. Домашней гриппы, о которой стоило бы говорить, тоже нет.
Франко (и Мона)
— Против него нет никаких доказательств, так, Примо? — Франко не хотелось бы сообщать плохую новость Моне, ещё более религиозной, чем его первая жена, несмотря на чёрные шёлковые чулки.
— Против его брата — сколько угодно, но ничего конкретного против епископа, пока, — проворчал мэр. — Он убрался в Рим в день слушания. Но когда разыскали брата монсеньора, появилось много вопросов. Слыхал о Карло?
— Ещё бы, Примо, ты как думал? Даже в Америке слыхали о Карло Сегвите. Да к тому же, как он умер… Это тебе не обычное самоубийство бизнесмена, раз его нашли повешенным под мостом…
— Особенно когда руки связаны за спиной, — сухо поддакнул Примо. — Ничего себе самоубийство. А его братец епископ…
— За спиной? Ты это точно знаешь?
Мэр пожал плечами:
— В любом случае епископ… сперва к нему пришли неофициально, но когда он отказался сотрудничать…
— Кто это предлагает такое?
— Прокуратура, члены отдела по расследованию финансовых преступлений… Так или иначе, как мне рассказывали, ему предъявили ордер на обыск его дома в Риме…
— Ордер! Они предъявили ордер епископу! Жене это не понравится.
— Ну да, епископу, а почему нет? — Раздражённый мэр поспешил закончить рассказ, пока Франко снова не перебил его. — Монсеньор Сегвита тут же пригрозил международным скандалом и заявил, что его резиденция подведомственна Папе, на неё распространяется дипломатический иммунитет и она обладает статусом экстерриториальности — может, даже экспланетарности, не исключено. Так что сейчас ситуация патовая, пока правительство и Папа не договорятся. Возьми хоть этого фашиста Личио Джелли — обвинён в торговле наркотиками и оружием, мошенничестве, вымогательстве, — загибал Примо пальцы. — Сел в тюрьму в Швейцарии, бежал и сейчас живёт себе здесь и в ус не дует, несмотря на все обвинения!
Франко налил им ещё граппы.
— А девчонка, Примо, что с ней произошло?
— Как вышла из больницы, поклялась на куче Библий, что ничего не знает, ничего не видела, кроме одного человека, того парня, которого взяли за убийство Маласпино, и не имеет понятия, почему он напал на неё. И стоит на своём. Она вернулась в Канаду. Родители приехали и увезли её, едва только врачи разрешили.
— Моя жена переживает за неё.
— Лучше пусть переживает за Паоло. Бродит словно в воду опущенный, ждёт, что она вернётся. Глядя на него, камень заплачет.
— Он любил её, скажи, Примо? По нему это видно было, когда он пришёл сюда после смерти Фабио.
Оба усиленно заморгали и одним глотком проглотили граппу.
— И больше никаких чудес, как Фабио умер, это точно? — спросил Франко.
— Как Фабио умер, Паоло прекратил свои штучки. Мэр покачал головой:
— А картина?
— Кровь остановилась. Высохла. Но ни Ватикан, ни полиция не знают, что делать. Ватиканские власти, разумеется, запретили своим людям публично высказываться по этому поводу. Обычное поведение, когда разражается скандал. Так они поступили после того, как появились сообщения о священниках-педофилах. Они отвергают все просьбы о предоставлении какой-либо информации, отказывают посторонним организациям в доступе к своим документам, живут замкнуто, за закрытыми дверями, и утверждают, что любые неподобающие слухи — дело тех нечестивых душ, которые, как Лютер, прислушиваются к тому, что им нашёптывает дьявол.
♦
Ещё несколько месяцев после возвращения Донны в Торонто ей приходили письма из Урбино. Она не вскрывала их и не смотрела на обратный адрес, не желая и вспоминать об Италии. «Нужно время, чтобы затянулись не только её телесные, но и душевные раны», — рассуждали родители.