После этого я ничего толком не помню, кроме боли; в изнеможении просыпался я, не ведая, сколько времени провел во сне, не осознавая, что происходит вокруг; все мне казалось странным и непонятным… однако, я чувствовал, что окружен великой любовью и заботой, и с облегчением погружался в черный туман моей слабости, а потом пробуждался с надеждой. Настало время, когда я проснулся, ощутив ясность в голове, избавившись от хвори и тумана, в который погрузила меня боль. Подо мной было мягкое ложе, вокруг царил милый сердцу покой, и здоровая дремота наполняла мои кости.
Я не сразу заметил, что Дева стоит на коленях возле меня и глядит на меня с великой любовью. Глаза ее светятся счастьем и вливают в мое тело здоровье, счастье и мир. Потом она пригнулась и поцеловала меня в губы с предельной любовью и лаской, оросив слезами мое лицо. Я был рад ответить на ее ласку.
После того она подложила мне под голову руку, приподняла меня и дала мне попить, а потом снова поцеловала — словно бы легкий ветерок прикоснулся к моим губам. И мне сразу стало еще легче. Я погрузился в сон, еще ощущая эту заботу.
Я пробуждался, кажется, трижды, и на третий раз я понял, что силы начинают возвращаться ко мне, потому что сумел чуть шевельнуть рукой. Наани поняла, что я хочу, чтобы она взяла меня за руку, а когда она сделала это, я погрузился в сон, с любовью глядя в ее глаза.
Проснувшись в четвертый раз, я шепнул Деве, что люблю ее, и Наани, всхлипнув, нежно прижала мою руку к своей груди. Ну а пробудившись в пятый раз, я понял, что лежу нагой под плащом, а тело мое покрыто повязками, — на них, как я узнал потом, ушло порванное платье Девы.
Я поглядел на Наани, она снова была в моем подпанцирном костюме, который, вовремя разодравшись, дал ей возможность спастись.
После я обнаружил, что она успела хитроумным способом починить свою одежду; сидя возле меня, Дева надергала ниток из своего рваного платья, сделала иголки из шипов, которыми были усыпаны ветки невысоких кустов. Иглы эти часто ломались, и ей, наверно, целую сотню раз приходилось делать новую иглу. Но работу свою она выполнила весьма аккуратно и опрятно. Заметив на себе мой взгляд, Наани вполне естественным образом поняла, что я вспоминаю ее наготу, и, покраснев, поцеловала меня, а потом, скрывая смущение, отвернулась. Тут я еще более пожалел, что не имею сил, чтобы преклонить перед ней колена — с радостью и уважением; такова была моя любовь к ней, и всякий, кто познал истинную любовь, поймет меня.
После этого я понемногу пошел на поправку, а Дева ухаживала за мной и давала мне растворенные таблетки и воду, определяя время по показаниям моего циферблата. Она часто обмывала меня и меняла повязки, стирала их и сушила, чтобы использовать снова, — ведь в ее распоряжении было немного бинтов.
На пятый день я почувствовал себя совсем хорошо и обрадовался тому. Наани ласково говорила со мной, но запретила мне отвечать, потому что я был еще очень слаб.
Ну а на шестой день я получил разрешение сказать, насколько велика моя любовь к ней, — о чем прежде свидетельствовали только мои глаза. Дева попыталась уверить меня в том, что она здорова и ничуть не устала; но я-то видел, насколько она исхудала, и тень печали еще не оставила ее глаз, в которых уже светились великая любовь и радость за меня.
И я велел Наани подать мне свои таблетки, и, как было у нас в обычае, поцеловал их, чтобы она поела и попила, потом она сделала для меня питательное питье, после чего я сказал, чтобы она положила возле меня Дискос. А потом поманил ее к себе, велел лечь рядом и, прикоснувшись к милой головке, сказал, чтобы она уснула, не опасаясь за меня, потому что я чувствую себя достаточно хорошо. Наани сперва опасалась, что перенапряжет мои силы, но я ласково обнял ее, подложив свою левую руку, и, устроившись поуютнее, Дева погрузилась в сон, в котором давно нуждалась. Она спала целых двенадцать часов, — как убитая — и только однажды с негромким стоном повернулась ко мне лицом. А я не испытывал ни усталости, ни одиночества; я лежал, ощущая предельное довольство жизнью, и глядел на ту, что спала на моей руке: создание воистину удивительное, очаровательное, нежное, И покой, воцарившийся на ее лице, казался святым духу моему, возвысившемуся в своей любви.
Часть питья я выпил через три часа, другую еще через три, на девятом часу допил все; ведь правая рука моя оставалась свободной, два или три раза я прилагал свою руку к великому оружию, к своему истинному другу, ощущая, что оно знает и любит меня. Не сочтите мои слова за возвышенную фигуру речи, ведь Дискос — весьма удивительный предмет; всегда считалось, что он составляет единое целое со своим владельцем.
На двенадцатом часу Дева проснулась, торопливо подняла голову с моей руки, дабы убедиться, что со мной все в порядке.
И в глазах ее вспыхнуло удивительное облегчение; ведь я спокойной улыбкой встречал ее пробуждение. Тем не менее, увидев, сколько времени миновало, она принялась укорять себя. Но я со строгой улыбкой запретил ей даже говорить об этом, радуясь тому, что удостоен подобного счастья.
И едва я произнес эти слова, Дева самым нахальным образом поднесла свой кулачок к моему носу и велела молчать. Я расхохотался от всей души, и Дева, испугавшись, что раны мои откроются, принялась укорять меня, но со мной ничего не случилось.
Отдышавшись, я спросил Деву, были ли у нее братья, ведь проделала она это таким естественным жестом, и, совершив этот бездумный поступок, немедленно понял свою оплошность, и умолк, взяв ее за руку в знак сочувствия. Ответив мне легким кивком, Наани поцеловала мою руку и отошла в сторону… поплакать, как я полагаю; собственная бестактность расстроила меня, однако теперь мне оставалось только выразить ей сочувствие ласковыми словами.
Наани скоро вернулась, приветливо улыбаясь мне. Однако, делая мне питье, едва сдерживала рыдания. Взяв раствор, я обнял Деву. Она не противилась, но и не припадала ко мне, чтобы не сделать больно.
А потом мы поели, радуясь счастливой беседе.
А еще потом я уснул, но Единственная прилегла возле меня, бодрствуя, и мы оба были полностью счастливы.
Седьмой день оказался на удивление счастливым. Когда я пробудился. Дева спала как дитя, уткнувшись в меня лицом. Однако она сразу проснулась, потому что все эти часы чередовала сон с бодрствованием.
Мы поели и попили, а потом она занялась моими ранами. Она даже разрешила мне есть таблетки и запивать их водой, как было, когда я хорошо себя чувствовал. Это весьма обрадовало меня, нетрудно понять, что я стремился как можно скорее вернуть силы и возобновить путешествие. Здоровье уже возвращалось ко мне, и таблетки утоляли голод лучше раствора.
Поскольку Дева часто давала мне есть, еды могло не хватить, и я велел ей пересчитать остаток. Нам вполне хватало на обратный путь — если мое выздоровление не затянется. В то же время не следовало думать об экономии — нужно было, чтобы жилы мои вновь наполнились кровью.
И мы целовали друг другу таблетки и пили из одной чаши, в полном счастье, — отчасти как дети, но и как муж и жена.