Я совершенно уверен в том, что описываю первый этап реализации хитроумного замысла мистера Людвига. Он нанес только три визита в музей, и как вы увидите через минуту, если бы он не располагал факсимильной копией издания «Акростихов» уже при первом посещении, он не сумел бы реализовать свой замысел. Более того, если я правильно понимаю психологическую подоплеку случившегося, именно попавший в его руки макет навел нашего героя на весь замысел. Не так ли, мистер Людвиг? — спросил я его. Однако он отказался отвечать на этот вопрос и погрузился в глубокое уныние.
— Остальное, джентльмены, — продолжил я, — очевидно без дополнительных рассуждений. Явившись в музей в первый раз, чтобы изучить хранившийся там экземпляр, он ловко подменил его принесенным с собой макетом. Библиотекарь принял от него эту вещицу, внешне совершенно идентичную оригиналу и поместил ее в картонку. Этот этап, конечно, представлял собой единственный крупный риск в маленьком приключении мистера Людвига. Меньший риск заключался в том, что кто-то может заказать «Акростихи» до того, как он вновь подменит его оригиналом, как это и предполагалось заранее, пересняв на фотопленку каждую его страницу. Не так ли, мистер Людвиг? — спросил я его, однако он вновь отказался открыть рот.
— Это, — продолжил я, — и послужило причиной его второго визита, когда он возвратил оригинал и начал печатать на ручном станке подготовленные им по фотоснимкам страницы. Располагая полным отпечатанным текстом он переплел его в обложку макета, вновь посетил музей и подменил экземпляры, на сей раз взяв с собой принадлежащий музею и оставив вместо него свою превосходную копию. Каждый раз, как вы понимаете, он пользовался новым именем, старался изменять почерк и, вероятно, прибегал к какой-нибудь маскировке, потому что никак не мог позволить себе оставить какие-то следы в музее. Это все, что я хочу сказать вам; однако не думаю, чтобы мистер Людвиг стал опровергать мою историю, а, мистер Людвиг?
Закончив свою историю, Карнакки принялся выколачивать трубку.
— Не могу представить, зачем он украл эту книгу, — проговорил Аркрайт. — Не мог же он надеяться продать ее.
— Не совсем так, — ответил Карнакки. — Во всяком случае, действуя не на легальном рынке, он продал бы ее какому-нибудь беспринципному коллекционеру, который, зная, что книга украдена, заплатил бы мистеру Людвигу какие-то гроши и в конечном счете мог бы даже передать его полиции. Но разве вы не понимаете, что в том случае, если музейный экземпляр оставался на своем месте, он мог бы без страха продать свою книгу на аукционе тому, кто предложит наивысшую цену, как обнаружившийся подлинный второй экземпляр. Ему хватило здравого смысла, чтобы понять, что его экземпляр подвергнется безжалостному исследованию и проверке, и поэтому предпринял свою третью подмену, оставив свою изготовленную с максимальным качеством копию в музее, взяв взамен нее подлинный экземпляр.
— Но ведь обе книги должны были подвергнуться сравнению, — возразил я.
— Совершенно верно, однако экземпляр музея не был бы подвергнут такому строгому досмотру. Все сочли бы эту книгу стоящей вне всяких подозрений. И если бы три эксперта уже в музее уделили столько же внимания поддельному оригиналу, сколько и подлинной копии, не думаю, чтобы этот случай дал мне повод для этого небольшого рассказа. Вы услышали неплохой пример влияния предвзятого мнения. А теперь убирайтесь! — С привычной любезностью он выставил нас из своего дома.
И через несколько минут все мы уже оказались на набережной.
Мы как раз завершили обед, и Карнакки пододвинул свое кресло к огню и раскурил трубку.
Джессоп, Аркрайт, Тейлор и я также заняли любимые места в ожидании, когда Карнакки приступит к рассказу.
— То, о чем я намереваюсь рассказать вам, произошло в соседней комнате, — проговорил он после хорошей затяжки. — Ужасная была история. Внимание мое к этому случаю привлек доктор Уиттон. Однажды вечером мы беседовали за трубкой в клубе о помещенной в «Ланцете» статье, и Уиттон упомянул, что аналогичный случай произошел с человеком по имени Бейнс. Я немедленно заинтересовался. Происшествие было связано с одним из тех дефектов, прорех, как я их называю, в окружающем человека защитном барьере… так сказать, брешей в той духовной изоляции, которая отделяет человека от мира внешних чудовищ.
Судя по тому, что я знал об Уиттоне, можно было сказать, что пользы от него не будет. Все вы знакомы с Уиттоном. Он человек порядочный, упрямый, практичный, не терпящий никакой чепухи, что весьма кстати в его собственном деле, когда речь идет о сломанной ноге или ключице; однако обращаться к нему с делом Бейнса было бы бесполезно.
Карнакки некоторое время пыхтел трубкой, а мы ожидали, когда он продолжит свой рассказ.
— Я сказал Уиттону, чтобы он прислал ко мне Бейнса, врач согласился, и в следующую субботу Бейнс явился ко мне. Этот невысокий и чувствительный человек понравился мне с первого взгляда. После некоторой преамбулы мы приступили к беседе, и я попросил его рассказать о том, что тревожит его — о том, что доктор Уиттон называет своими снами.
— Это не просто сны, — сказал Бейнс. — Видения эти настолько реальны, что кажутся мне действительными переживаниями, причем кошмарными по сути своей. Однако в них нет ничего настолько определенного, о чем можно было бы рассказать. Они обыкновенно приходят в тот миг, когда я пребываю на грани сна и вот-вот засну. В такие мгновения я вдруг проваливаюсь в какое-то глубокое и непонятное место, наполненное необъяснимым ужасом. Я никогда не успеваю понять, куда попадаю, или увидеть что-то определенное, пока не получаю некое предупреждение… понимание того, что попал в страшное место — в некую разновидность ада, где мне совершенно не положено находиться; и предупреждение настойчиво и даже властно требует, чтобы я убирался оттуда, немедленно убирался, чтобы избежать встречи с великим ужасом.
— А способны ли вы в такие мгновения вернуться? — спросил я его. — Можете ли вы проснуться?
— Нет, — ответил он. — Именно этого я сделать не могу, невзирая на все усилия. Я не могу остановить своего продвижения по этому адскому лабиринту, как я его называю, навстречу неизвестному мне кошмару. Предупреждение повторяется, причем во все более и более строгой форме — как если я в те мгновения бодрствую и внемлю. Нечто велит мне проснуться, проснуться, что бы ни происходило со мной, и наконец мое сознание вдруг оживает, и я понимаю, что тело мое находится в постели, однако душа, суть моего существа, еще остается внизу, в этом аду, где бы он ни находился, подвергаясь неизвестной и неописуемой словами опасности… опасности столь великой, что все существо мое оказывается пораженным ужасом.
— И все это время я твержу себе самому, что должен проснуться, — продолжил он, — однако дух мой остается внизу, и сознание мое ощущает, что со мной сражается колоссальная и невидимая сила. Я понимаю, что если не проснусь в этот миг, то никогда не проснусь вообще, однако все глубже и глубже погружаюсь в великий ужас уничтожения моей души. Тут я вступаю в борьбу, и тело мое напрягается, оставаясь в постели. Но та сила, что пребывает внизу, в лабиринте, обретает новую мощь, повергая меня в отчаяние, куда более сильное, чем все известное мне в этой жизни. Я понимаю, что если сдамся, если прекращу сопротивление и не проснусь, то окажусь во власти этого чудовищного ужаса, безмолвно добивающегося погибели моей души.