Может, и суждено ему такое богатство чувств за его таланты, геройство, усердие, глубокое понимание вечности и природы человеческой? В хорошие минуты, стремясь добраться до истины, Дмитрий Григорьевич думал о себе как бы в третьем лице: «его», «ему»…
Музыка разливалась по залу, обрушивалась с высоты, создавая праздничный настрой. И это, как нельзя более, соответствовало настроению командующего. Им овладело беспричинное веселье, и он принялся следить за спектаклем, где красные одурачивали глупых врагов. Это отвечало настроению собравшейся публики, среди которой находился он, могущий движением брови разрушить этот спектакль, бросить вперед полки и батальоны. Но он этой силой не воспользовался, и она истаивала в нем последние мгновения, которых никто не замечал и не пытался удержать.
Временами Гитлер ощущал себя вечным жителем планеты.
Познать величие собственных дел и свершений дано лишь избранным. Из бесчисленного множества людей, наделенных обыкновенными судьбами, только редчайшие исключения могут себе это позволить. Одним из таких исключений был Гитлер. После разгрома Франции им овладел странный душевный настрой: несмотря на загруженность, каждый день для него становился праздником, приближал величие и бессмертие. Не трясущийся Черчилль, не паралитик за океаном, не смурной кремлевский дядюшка, а он, шестой германский канцлер, становился владыкой мира.
Окружение часто мешало, но без него невозможно было обойтись. Причастных к великим делам гораздо больше, чем самих вершителей. Помощников надо жалеть и подкармливать. Именно они позволяют ощутить подлинный триумф.
В канун войны на всех этажах рейхсканцелярии царило оживление. Высшие чины, как и мелкие клерки, которым было известно о начале кампании, сдерживали улыбки и в то же время старались показать приподнятость духа и окрыленность, точно у каждого намечалось торжество. У высших чинов эта приподнятость и окрыленность либо проявлялась бурно, как у Геббельса, либо скрывалась за маской холодности, как у Кейтеля. Благодаря этой холодности Кейтель выиграл еще один балл в единоборстве с министром пропаганды. Когда на одном из совещаний зашла речь о Бисмарке, Гитлер растянул губы в хитрую улыбочку:
— А помните его предупреждение насчет России?
Он умел ошарашивать, когда благостный подъем грозил перекинуться через край. Остудил восторженные головы. Все сидели как истуканы. Тогда Кейтель произнес:
— Русские всегда плохо держали первый удар.
Фюреру эта мысль чрезвычайно понравилась. Он благосклонно взглянул на Кейтеля. Геббельс побагровел, но не нашелся, что добавить. А Гитлер с безжалостным любопытством подумал о кремлевском старике, которого ожидал страх и позор, а может быть, смерть от заговора. С этим спешить не хотелось. Надо, чтобы суд и казнь вершила сама Германия, а не кучка перепуганных кремлевских царедворцев.
Если он успеет подавить заговоры, то, конечно, сбежит. И его поймают не в Москве, которая будет уничтожена, а где-нибудь за Волгой или за Уралом. Столицу он покинет, разумеется, до катастрофы. Может быть, станет прятаться у себя в Азии? Конечно, гибель такой фигуры будет видна всему миру. По скандальной популярности он превзошел всех заурядных политиков. Тем величественнее будет германский триумф.
Мысли Гитлера вновь вернулись к предстоящей Восточной кампании. Да, именно так: русские всегда плохо держали первый удар. Фюрер вновь благосклонно посмотрел на Кейтеля и взглядом усмирил готового взорваться министра пропаганды. Всему свой черед.
Робкие служащие Минского дома офицеров — билетерши в дверях, уборщицы в пустом зале, куда должен был с минуты на минуту хлынуть народ, несколько военных, электрик и администратор, поедавшие друг друга глазами из-за перегоревшей лампочки, не обратили внимания на кряжистого полковника, который вбежал по ступеням широкой лестницы слишком бойко для своей начавшейся полноты и высокого чина. Проследовал в зрительный зал, ни с кем не здороваясь, не отвечая на вопросы.
Пол в фойе был натерт до блеска, люстры сияли, чтобы освещать и успокаивать важных лиц, которые заполняли зал. Билетерша хотела спросить пропуск или какой-нибудь документ, но не успела. Зато другая проявила твердость и выдержку.
— Михална! — крикнула она от скуки, пронзительно, когда полковник скрылся. — Чего же ты билет не спросила?
Тем временем полковник вошел в зрительный зал и, свободно ориентируясь в темноте, двинулся между рядов. Всполох на сцене высветил крутую бритую голову командующего, и полковник, найдя кратчайший путь между кресел, направился к нему. Склонился и прошептал несколько слов. Генерал Болдин напряженно прислушался, но не смог уловить ни единого слова. А сообщение вряд ли было ординарным. Вошедший был полковник Блохин, начальник разведотдела штаба округа.
Откинувшись в кресле, Павлов гулко спросил: «Откуда?» — и начальник разведки Блохин, еще раз нагнувшись, терпеливо объяснил.
Плиты скул на грубоватом лице командующего окаменели. Глаза сузились, выдавая хищный азиатский прищур. Заметив вопросительный взгляд своего заместителя, Павлов качнулся вперед, точно хотел поделиться новостью. Потом раздумал. Требовалось поразмышлять самому.
Сведения, которые сообщил Блохин, на первый взгляд, были ошеломляющие. И в то же время они выстраивались в один ряд с такими фактами, восприятие которых притупилось из-за постоянного одергивания Москвы. По первому побуждению надо было бросить все и бежать в штаб. Поднимать армию, выводить войска на позиции. Но Павлов осознанно и твердо тут же одернул себя. Если уж бегать, надо было раньше. Тревогу следовало бить неделю назад, когда перебежчики один за другим называли двадцать второе июня. Особисты их крепко потрясли на предмет провокации. И, скорее всего, после двадцать второго пустят в расход.
«Надо! Надо! — передразнил себя Павлов. — Кто мог поступать, не считаясь с мнением вождя? Сколько таких ретивых искренних служак превратились за последнее время в лагерную пыль? Еще один повод пополнить их ряды?»
Дмитрий Григорьевич неприязненно покосился на сидевшего сбоку Болдина. В сложившейся обстановке само сознание, что от него ждут каких-то действий, кардинальных, решительных, а значит, опасных, вызывало неприятное чувство. И оно невольно переносилось на заместителя и ожидавшего приказаний начальника разведки. Дмитрий Григорьевич мрачно посмотрел на расплывающуюся сцену и ничего не увидел. Потом сам себя одернул и сжал кулаки. Конечно, сообщения разведчиков становились все тревожнее. Ну и что? Нападение на Францию, Норвегию не раз откладывалось. Сам он лично считал самым опасным сроком пролетевшую середину мая. Тот срок называли многие агенты и зарубежные службы. Однако минуло… Может, и сейчас пролетит? Лето к середке тащится. Осень близко. Кто же осенью начнет? В канун-то зимы?
Никогда так не радовался Дмитрий Григорьевич переменчивому российскому климату: не успеешь привыкнуть к теплу — хлынут холода. Новая смена впечатлений. А с военной точки зрения — благодать. Зимой никто не сунется. Зимой держать оборону проще. А наступать труднее. Но то, что сообщил начальник разведки, нарушило все представления, выходило за привычные рамки.