— Ну хорошо. И что же случилось? Что же она сказала после этих твоих слов?
Дженел широко раскрыла глаза, изображая полное замешательство.
— Белла Уортберг сказала мне: «Не хочешь ли попробовать, моя дорогая?»
И Дженел без сил упала в постель рядом со мной. Она сказала:
— Я выбежала вон из комнаты, вниз по лестнице, выбежала из дома, и все это стоило мне двух лет, прежде, чем я смогла найти работу.
— Это ужасный город, — сказал я.
— Не сказала бы, — ответила Дженел. — Если бы я проговорила с моими подругами еще восемь часов, то все было бы прекрасно и при таком исходе. Все это не для слабонервных.
Я улыбнулся ей, и она посмотрела мне в глаза с вызовом.
— В самом деле, — сказал я, — никакой разницы?
По дороге, в Мерседесе, который катил по пустым дорогам, я старался слушать Дорана.
— Старый Моузес опасный парень, остерегайтесь его.
И я стал думать о Моузесе.
Моузес Уортберг был одним из самых сильных мира сего в Голливуде. Его студия троицы, этот центр, была с финансовой точки зрения самой крепкой, или почти из всех, но выдавала самые отвратительные фильмы. Моузес Уортберг создал машину по деланию денег в области творческих начинаний. И не обладая ни на волосок творческой жилкой. Это признавалось как гениальное достижение.
Уортберг был неряшливым жирным человеком, на котором небрежно висели его костюмы, пошитые в стиле Вегаса. Он говорил мало, никогда не проявлял никаких эмоций, верил в то, что дает вам все, что можно от него взять. Он был уверен в том, что не дает вам ничего, чего вам не удастся у него выдавить просто так или же преодолев крючкотворные усилия сонма его адвокатов. Он был беспристрастен. Он мошеннически выжимал из постановщиков, звезд, писателей и режиссеров часть их же доли, если фильм пользовался успехом. Он никогда никому не был признателен за большую работу по постановке, организации, по написанию сценария. Сколько раз он платил большие деньги за хлам, а не сценарий? Почему же он должен тогда платить достойно человеку, создавшему стоящую вещь, если он мог получить эту вещь, заплатив меньше?
Уортберг разговаривал о фильмах, как генералы говорят о ведении боевых действий на войне. Он говорил примерно так: «Вы не можете приготовить яичницу, не разбив яиц». Когда, например, какой-нибудь коллега по бизнесу напоминал ему о «родственных» отношениях или же когда какой-нибудь актер говорил ему, как они любят друг друга лично и почему же тогда студия выкручивает ему руки, Уортберг с усмешкой холодно отвечал:
— Когда я слышу слово любовь, моя рука тянется за бумажником.
Он презирал само понятие личного достоинства, гордился тем, что его обвиняли в том, что у него нет никакого чувства приличия. Он не был честолюбивым и его не заботила слава человека, слово которого ничего не значит. Он верил в контракты написанные, а не словесные, не в рукопожатия, не гнушался обмануть своего же коллегу, украсть у него идею, сценарий, по праву принадлежащую ему долю в доходах за показ созданного совместно фильма. Когда его упрекали за это, обычно это был возмущенный актер (постановщики знали его лучше и к упрекам не прибегали), то Уортберг отвечал просто: «Я делаю фильмы» — тем же самым тоном, каким Бодлер ответил бы на подобный упрек словами: «Я поэт».
Он использовал адвокатов, как гангстер револьвер, привязанность к нему других, как проститутка свой пол. Хорошие дела он использовал так же, как греки троянского коня, поддерживал дом Вилли Рэджерса для ушедших на отдых актеров, поддерживал Израиль, миллионы голодных в Индии, палестинских арабов, изгнанных с родины. Лишь милосердие к отдельным человеческих существам пробивалось иногда в нем вопреки его естественной склонности вообще не проявлять этого милосердия.
Центр, эта студия троицы, начинал терять деньги, когда туда пришел Уортберг. Он сразу же поставил дело на строгий компьютерный учет от нуля. Условия его были самые жесткие в Голливуде. Он никогда не брал на вооружение даже самые творческие идеи до тех пор, пока они не обкатывались в других студиях. И его коньком были маленькие бюджеты.
Если другие студии тратили на фильмы по десять миллионов долларов, студия Уортберга — никогда более трех миллионов. В действительности же тратилось не более двух миллионов, причем Моузес Уортберг или один из его трех помощников-вице-президентов центра буквально живут и спят вместе с вами — все 24 часа в сутки не покидают вас. Он заставлял помощников подписывать долговые обязательства, режиссеров отдавать в залог свою долю в процентах, актеров отдавать богу душу, вырабатываясь до изнеможения, с одной лишь целью — уложиться в бюджет. Постановщик, который укладывался в бюджет или тратил еще меньше, становился для Моузеса героем и знал это. Не имело никакого значения, окупится ли фильм. Но если картина выходила за рамки бюджета, даже если потом приносила двадцать миллионов и делала студию богатой, Уортберг затевал тяжбу по контракту с постановщиком и отнимал у него его долю в доходах. Конечно, в этом случае предстояли судебные процессы, но у центра было двадцать оплачиваемых им адвокатов, сидящих наготове и которым нужна была практика судопроизводства. Так что дело могло быть сделано очень легко. Особенно если постановщик, или актер, или писатель хотел участвовать в другом фильме этой же студии.
В одном лишь все соглашались, что Уортберг был гением организации. У него было три вице-президента, которым были поручены различные «империи» и которые конкурировали друг с другом за благожелательное отношение к себе Уортберга и за то, чтобы унаследовать ему, когда наступит такой день. У каждого из них были великолепные дома, большие зарплаты и полная власть в пределах их сфер деятельности, которая ограничивалась лишь наложением вето со стороны самого Уортберга. В результате каждый из них прямо-таки охотился за талантом, сценарием, выдумывал специальные проекты. И всегда помнил, что должен укладываться в малый бюджет, талант делать покладистым и гасить любую искру оригинальности, прежде, чем осмеливаться нести свою идею в офисы Уортберга на верхнем этаже здания студийного центра.
Его репутация порядочного семьянина была безупречной. Он никогда не был замешан в историях с молодыми киноактрисами. Он никогда не оказывал нажима на режиссера или постановщика, чтобы они обеспечили для фильма кого-нибудь из выдающихся актеров на главную роль. Частично это объяснялось его природой аскета, низкой склонностью к блуду. У него было развито чувство личного достоинства в том, что касалось лично его. Но главным было то, что он счастливо женился на своей подруге детства и прожил в согласии тридцать лет.
Они встретились в средней школе в Бронксе, поженились, когда им еще не было двадцати лет, и жили вместе все последующее время.
Белла Уортберг жила как в сказке. Прелестный подросток в средней школе она очаровала Моузеса Уортберга прямо-таки смертельной комбинацией огромного бюста и чрезмерной скромности. Она носила свободные толстые шерстяные свитера, платья на пару размеров больше, чем было нужно, но все это было как попытка скрыть разгорающийся радиоактивный металл в темном погребе. Сознание того, что он там, но скрыт от посторонних взглядов, делало его огонь еще более сильным. Когда Моузес стал постановщиком, она еще не сознавала, что это значит. За два года у нее появилось два ребенка, и она почти что была готова к тому, чтобы и в последующие годы у нее появлялось по одному дитя, и так до конца своей плодотворной жизни, однако Моузес положил конец такому течению событий. К тому времени большую часть его времени стала поглощать карьера, к тому же тело Беллы покрылось рубцами, следами родов; груди, к которым прикладывался Моузес, поникли и покрылись прожилками. И она стала доброй маленькой еврейской домохозяйкой, вполне в его вкусе. Он нанял для нее служанку и забыл о ней. Он все еще ценил ее, поскольку она была великолепной прачкой, и его белые рубашки были безупречно накрахмалены и отутюжены. Она была также прекрасной домашней хозяйкой и экономкой. Она следила за его костюмами в стиле Вегаса и яркими галстуками, регулярно отдавая их в химчистку своевременно, не слишком часто, чтобы они не износились преждевременно, и не слишком редко, чтобы они успели загрязниться и выглядели засаленными. Как-то она купила кошку, которая любила сидеть на диване. Моузес сел на этот диван, а когда поднялся, на штанинах у него были шерстинки от кошки. Моузес схватил кошку и швырнул ее о стену. Потом он истерично закричал на Беллу. На следующий день она отдала кошку кому-то.