Мистер О’Грэди наконец дошел до сути.
— Когда вы собираетесь пожениться? — спросил он.
Я знал, что если отвечу неправильно, то получу по башке от папаши и от троих дядюшек, и видел, что папаша ненавидит меня за то, что я трахнул его маленькую дочку прежде, чем жениться на ней. Но я понимал его. Это было нетрудно. К тому же, я не заводился. Я никогда не завожу людей, по крайней мере, так думаю. Так что я засмеялся и сказал:
— Завтра утром.
А смеялся потому, что знал, что этот ответ переубедит их, но будет для них неприемлемым. Они не могли принять его, так как все их друзья подумают, что Валли беременна. Мы наконец остановились на сроке два месяца, чтобы подготовить формальные объявления и настоящую семейную свадьбу. И для меня это тоже было хорошо. Не знаю, был ли я действительно влюблен. Я был счастлив, и этого достаточно. Я уже не был один и мог начать подлинную историю своей жизни. Моя жизнь распространится наружу, у меня будет семья, жена, дети, семья моей жены станет моей семьей. Я поселюсь в городском районе, который станет моим. Я не буду больше одинокой единицей. Можно будет отмечать праздники и дни рождения. Короче говоря, я впервые в жизни стану — нормальным. Армия не в счет. И в продолжение следующих десяти лет я трудился над встраиванием себя в мир.
Из своих знакомых я пригласил на свадьбу брата Арти и нескольких парней из Новой Школы. Но тут была проблема: надо было объяснить Валли, что мое настоящее имя — не Мерлин. Или, скорее, что мое изначальное имя — не Мерлин. После войны я легально сменил имя и должен был объяснить судье, что я писатель, и что Мерлин — имя, под которым я хочу писать. Я привел ему в пример Марка Твена. Судья кивнул, как будто бы знал сотню писателей, сделавших то же самое.
По правде говоря, в то время у меня было мистическое отношение к писательству, мне хотелось, чтобы оно было чистым, безупречным, и я боялся нанести ему ущерб, если кто-то узнает что-нибудь обо мне и кто я такой на самом деле. Я хотел описывать универсальные характеры (моя первая книга была отягощена символами). Я хотел иметь две абсолютно различные ипостаси.
Через политические связи мистера О’Грэди я получил работу в федеральной Гражданской службе и стал клерком администратором GS-6 Армейских Резервных Подразделений.
После появления детей семейная жизнь поскучнела, но все еще была счастливой. Валли и я никуда не ходили. По праздникам мы обедали с ее семьей или в доме моего брата Арти. Когда я работал вечерами, она и ее подруги бывали друг у друга в гостях. Она завела много подруг. В выходные она ходила к ним в гости, когда они устраивали вечеринки, а я оставался дома, чтобы следить за детьми и работать над книгой. С ней я никогда не ходил. Когда наступала ее очередь принимать гостей, я терпеть не мог этого и полагаю, что не особенно хорошо это скрывал. А Валли это задевало. Я помню, как зашел однажды в спальню посмотреть на детей и остался там прочесть несколько страниц рукописи. Валли оставила гостей и пошла меня искать. Я никогда не забуду, с каким обиженным видом она застала меня за чтением, столь очевидно не желавшего возвращаться к ней и к ее подружкам.
После одного из этих маленьких приемов я впервые заболел. Я проснулся в два часа утра и почувствовал ужасную боль в желудке и по всей спине.
Я не мог позволить себе вызвать доктора, и поэтому на следующий день пошел в госпиталь Управления Ветеранов, и там они делали всякие снимки и другие анализы в течение недели. Обнаружить ничего не смогли, но у меня был еще приступ, и по его симптомам определили болезнь желчного пузыря.
Неделей позже я снова был в госпитале с очередным приступом, и меня накололи морфием, пришлось пропустить два рабочих дня. Потом, за неделю до Рождества, когда я должен был заканчивать вечернюю работу, у меня случился ужасный приступ. (Я не упомянул, что работал по вечерам в банке, чтобы заработать побольше денег к Рождеству). Боль была невыносимой. Но я решил, что смогу добраться до госпиталя Управления Ветеранов на Двадцать Третьей улице. Я взял такси, откуда меня высадили в полуквартале до входа. Было уже за полночь. Когда такси уехало, боль пронизывала до солнечного сплетения. Я упал на колени на темной улице. Боль разлилась по всей спине. Я распростерся на ледяном тротуаре. Вокруг не было ни души, никого, кто помог бы мне. Вход в госпиталь был в ста футах. Я был настолько парализован болью, что не мог двигаться и даже не испугался. Я надеялся, что умру, и боль пройдет. Меня совершенно не заботили ни жена, ни дети, ни брат. Я просто хотел уйти. На мгновение подумал о легендарном Мерлине. Да, я не был волшебником. Я помню, что один раз повернулся, чтобы утолить боль, и свалился с тротуара в сточную канаву. Поребрик служил мне подушкой.
Теперь я мог разглядеть рождественские огни, украшавшие близлежащий магазин. Боль слегка утихла. Я лежал, размышляя, что я не более, чем животное. Я был художником, издал книгу, и один критик назвал меня гением, одной из надежд американской литературы, а умирал, как собака, в канаве. И безо всякой своей вины. Просто потому, что у меня нет денег в банке. Просто потому, что никому не было дела, жив я или нет. Это было последней истиной. Жалость к себе была так же хороша, как морфий.
Не знаю, сколько времени прошло, пока я выполз из канавы, не знаю, сколько времени я полз до входа в госпиталь, но наконец оказался под дугой света. Я помню, как люди положили меня на каталку и отвезли в приемный покой, и я отвечал на вопросы, а потом волшебным образом оказался в теплой белой кровати с чувством блаженного счастья, без боли, и я понял, что мне укололи морфий.
Когда я проснулся, молодой доктор щупал мой пульс. Он и раньше меня лечил, и я знал, что его зовут Кон. Он улыбнулся мне и сказал:
— Позвонили вашей жене, она придет к вам, когда отправит детей в школу.
Я кивнул и проговорил:
— Полагаю, что не смогу ждать операции до Рождества.
Доктор Кон посмотрел на меня несколько задумчиво, а потом весело сказал:
— Ну, если уж на то пошло, почему бы не подождать до Рождества? Я назначу на двадцать седьмое. Вы можете придти в рождественский вечер, и мы вас подготовим.
— Хорошо, — ответил я.
Я доверял ему. Он договорился в госпитале лечить меня амбулаторно. Он был единственным, кто, казалось, понял, когда я сказал, что не хочу оперироваться до Рождества. Он сказал:
— Не понимаю, чего вы хотите, но я с вами. — Я не мог объяснить, что мне надо было работать в двух местах до Рождества, чтобы мои дети получили игрушки и продолжали верить в Санта-Клауса. Что я полностью отвечал за семью и ее счастье, и что это было единственным, что я имел.
Я всегда буду помнить этого молодого доктора. Он выглядел как доктор из кинофильмов, но был скромен и покладист. Он отправил меня домой, сделав укол морфия. Но у него были свои причины. Через несколько дней после операции он сказал мне, и я видел, как он рад это говорить:
— Послушайте, у вас болезнь желчного пузыря, а анализы ничего не показали. Мы ориентировались на ваши симптомы. Но так оно и было, желчный пузырь, большие камни. Но я хочу, чтобы вы знали, что больше там ничего нет. Я хорошо осмотрел. Когда пойдете домой, не беспокойтесь. Будете как новенький.