Если Аарон Гольдштейн — типичный нормальный человек, то не уверена, что я так уж хочу быть нормальной.
Той ночью я опять летала во сне, парила над бесконечным ландшафтом из микросхем, над обширными полями, пересеченными реками жестокого электричества…
Кое-какой полезный опыт из этого вечера с Аароном я извлекла, но в общем изменилось немногое. Весь мир был еще очень новым. В основном я знала, что есть что, а если нет, то голос у меня в голове с готовностью излагал мне историю той или иной вещи — факты, сведения, но не их сущность. Каково это на вкус, на ощупь, как это звучит — этого голос мне объяснить не мог.
После того случая я не перестала ходить на вечера и презентации — не желала дать Аарону возможность одержать эту маленькую победу. Но теперь у меня не было надежды встретить там приветливый прием, и я его не встречала. Отношения, хотя бы отчасти напоминающие дружбу, я заводила только на улице.
Конечно, был Марк. Время от времени я натыкалась на него, обычно у каких-нибудь дверей, всякий раз новых. То он торчал на перекрестке, то дремал на скамейке в парке. В его манере общаться подспудно ощущалась некая горечь — досада на свои неудачи и на весь этот равнодушный мир, в котором нет места для выпавших из обоймы.
Но чаще всего он прятал горечь за жизнерадостным фасадом. Я думаю, ему больше всего нравилось во мне то, что я готова была принимать его любым, каким бы он ни предстал передо мной, и не осуждала его ни за что. Я не донимала его советами, не пыталась его переделать — просто угощала иной раз чашкой кофе. Мы дружески болтали, и нам было хорошо в обществе друг друга.
Это не имело ничего общего с благотворительностью. Он прекрасно знал, что я приютила бы его и дала бы ему денег, если бы он попросил. Но он никогда этого не делал. А сама я такое больше не предлагала.
Потом еще была женщина, которую все называли Маликорн и с которой я познакомилась однажды на окраине Катакомб — части города, которую покинули все жители, оставив огромные пространства свободной земли, вымощенные булыжником улицы и полуразвалившиеся здания. Единственной обитаемой постройкой там была старая тюрьма — импозантное каменное строение, выходящее на реку Кикаха, к северу от пересечения Ли-стрит и Макнейл-стрит. Правда, то, чем занимались заключенные, трудно было назвать словом «жили». Они отбывали срок.
Маликорн была высокая, с лошадиным лицом и такими темными глазами, что казалось, они состоят из одних зрачков. Ее длинные каштановые волосы, густые и вечно спутанные, висели космами до плеч. Но самым странным, то есть по-настоящему странным, в ней был… белый рог, росший из середины лба. Он и сам по себе удивлял, но еще удивительнее было то, что его как будто никто не замечал.
— Люди не обращают внимания на то, чего не могут понять, — сказала она, когда я как-то спросила ее об этом.
Может, я и не без странностей: мои сны и этот голос у меня в голове. Но уж она-то точно была странная! Так почему же люди не реагировали на нее так, как на меня?
Она в ответ только рассмеялась.
— Посмотри на меня, — сказала она. — Я живу в Катакомбах, ем и пью с безработными и бездомными. Нормальные граждане меня даже не видят. Я для них просто бродяжка. А раз они вообще меня не замечают, то есть их радары не улавливают моего присутствия, то как они могут заметить мою странность?
— А почему ты живешь на улице? — спросила я.
— Ты хочешь спросить, почему я не становлюсь нормальной законопослушной гражданкой?
— Пожалуй.
— Потому что все, что мне интересно, можно услышать только здесь: на перекрестках, в подземных переходах, греясь у костерка, который развели из промасленной бумаги в урне. Для кого-то, может, все иначе, но я не кто-то, а кто-то — не я.
Мне нравилось с ней разговаривать. Она не только собирала чужие истории — у нее было бессчетное число своих собственных. Истории о странных местах и еще более странных людях, о божествах, живущих как люди, и людях, живущих как боги. Я даже как-то задумалась, как прозвучала бы из ее уст моя собственная история.
Маликорн исчезла из города прежде, чем кто-нибудь успел это осознать. В один прекрасный день она брела-брела и вышла из нашей жизни, как это часто случается с бродягами, но до этого успела познакомить меня с Уильямом.
Он тогда тоже жил на улице. Их была целая семья. Они собирались по ночам вокруг урн с горящей бумагой. Джек, Кейси, Уильям, и перед самым исчезновением Маликорн появилась еще девочка-фитюлька, по имени Стейли Кросс, которая играла на голубой скрипочке.
Уильяму было за пятьдесят, гениальный алкоголик — полная противоположность пошлому пьянице, — с обветренным лицом и слезящимися глазами. Исчезновение Маликорн произвело на них всех большое впечатление, подтолкнув к уходу с улицы. Уильям, например, начал посещать собрания анонимных алкоголиков и устроился сторожем в многоквартирный дом на Келли-стрит. Он и до сих пор там.
Я иногда хожу с ним за компанию на собрания анонимных алкоголиков. Он уже несколько лет как завязал, но от одного своего пристрастия так и не избавился: это страсть к волшебству. Я не имею в виду, что он сам волшебник, или испытывает потребность в волшебном, или обладает особым чутьем к сверхъестественному и странному. Просто у него много знакомых, которых сам он называет «особые люди».
— Меня тянет к таким, — сказал он мне как-то раз, когда мы сидели на ступеньках Публичной библиотеки Кроуси. — Не спрашивай почему. Когда о них думаешь, слушаешь их разговоры, просто находишься рядом с ними, мир кажется лучше. Словно не весь он состоит из бетона, стали, стекла и людей, которые вписываются только в такой пейзаж.
— Ты говоришь о таких, как Маликорн? — спросила я.
Он кивнул:
— И как ты. У вас есть это сияние. И у тебя, и у Маликорн, и у Стейли с этой ее призрачной скрипочкой. Вас довольно много, если посмотреть вокруг и приглядеться. Помнишь Бумажного Джека?
Я кивнула.
— У него тоже это было. Он мог показать тебе кусочек, отблеск будущего, а требовалась ему для этого всего лишь сложенная особым образом бумага, из которой он вырезал своих китайских прорицателей. Он был парень что надо — как Боунс и Кэсси.
— Значит, у нас всех есть это сияние, — сказала я.
Уильям улыбнулся:
— Некоторым от него не по себе, но не мне. Не знаю, ждет ли меня еще в жизни хоть что-нибудь стоящее, но по крайней мере этого у меня уже не отнимешь. Я знаю, что в жизни есть еще что-то, кроме того, что мы видим.
— Наверное, — ответила я. — И все же я бы не возражала научиться приглушать это сияние на пару делений.
— Зачем?
— Даже не знаю. Наверное, чтобы лучше вписываться куда-нибудь, когда я хочу вписаться. Не очень-то приятно, когда входишь в комнату и уже через пять минут понимаешь, что всем было бы гораздо приятнее, если бы ты вышла.
— Это важно для тебя? — спросил он. — Уметь вписываться?