— А Козетта? — спросила она. — Ты и ее видишь?
— Нет, — покачала головой Кэти. — По-моему, я слишком благопристойна, чтобы посещать те места, где она бывает. Держу пари, Джилли не раз ее встречала.
— Мне кажется, Джилли знакома с каждым четвертым жителем нашего города.
— Скорее с каждым третьим, и не собирается на этом останавливаться. — Кэти немного помолчала. — А почему ты никогда не рассказывала Джилли о ньюменах? Эта тема пришлась бы ей по вкусу.
— Сама не знаю, — пожала плечами Иззи. — Я никогда не была эгоисткой, но никак не могу избавиться от мысли, что если об этом узнает кто-то еще, всё изменится.
— Но мне-то ты рассказала.
— Это совсем другое, — возразила Иззи. — Это всё равно что рассказать своей второй половинке.
— Так мы с тобой всегда будем подругами? — спросила Кэти.
Иззи повернулась к ней лицом. Ее соседка смотрела так серьезно, что насмешливый ответ замер у нее на губах.
— Мы всегда будем подругами, — подтвердила она. На лице Кэти мелькнула улыбка.
— Это прекрасно. Ведь ты — самое лучшее, что когда-либо было в моей жизни. И ты ни разу не отвернулась от меня и не причинила мне боли.
— Посмотри вокруг, — сказала Иззи. — Все эти люди — твои друзья. И все они собрались здесь только благодаря тебе.
— Я знаю. Но ты ведь понимаешь, что к тебе у меня особенное отношение, не такое, как к ним.
Иззи поставила свой бокал и обняла подругу.
— Наверно, у каждого из нас может быть только один настоящий друг, — сказала она. — И мы будем верны друг другу.
— Будем верны, — повторила Кэти, отвечая на объятие Иззи. — Как соль и перец.
— Как крекеры и сыр.
— Яичница и ветчина.
— Я уже проголодалась, — рассмеялась Иззи.
— Я тоже.
Иззи взяла свой бокал с подоконника, и они рука об руку направились сквозь толпу к буфету.
XVII
Август 1978-го
Через пару недель после открытия Детского фонда Иззи, возвратившись после пикника с Томом Даунсом, обнаружила, что ее студия разгромлена. Повсюду валялись блокноты для эскизов и вырванные из них листы бумаги. Пол был испещрен пятнами краски, карандаши и палочки пастели разлетелись по всей комнате. Мольберт лежал на полу, а начатое полотно валялось рядом, к счастью, лицевой стороной вверх, и Иззи поблагодарила за это судьбу.
Онемев от потрясения, она прошла через этот хаос, подняла мольберт, повесила на место полотно, а потом заглянула в шкаф, где хранились законченные картины. В первый момент Иззи решила, что ее ограбили, но она не обнаружила никакой пропажи. Все картины-врата ее ньюменов оказались на своих местах, и ни одна из них не пострадала. Так что же здесь произошло?
Иззи нагнулась и стала собирать карандаши пастели, укладывая их в коробку, но какое-то шестое чувство заставило ее заглянуть под рабочий стол. Там в самом углу скорчилась знакомая рыжеволосая фигурка.
— Козетта, — прошептала потрясенная Иззи. Дикарка подняла залитое слезами лицо.
— Я... я знала, что так нельзя... даже когда это делала, я знала... Но я просто не могла остановиться, — произнесла она тихим, прерывающимся голосом.
Иззи почувствовала злость, но смущение и растерянность на лице Козетты погасили раздражение. Она молча посмотрела на свою гостью, а потом встала на четвереньки, залезла под стол и уселась рядышком. Иззи обняла дикарку и стала пальцами приглаживать ее рыжие вихры.
— Что случилось? — спросила она.
— Я пыталась... нарисовать картину, но ничего не получалось. Я очень старалась, но всё было так плохо, так ужасно. А я всё продолжала и продолжала, пока не почувствовала, что... начинаю задыхаться, и тогда смахнула со стола всё, что там было. Потом поняла, что поступаю неправильно, но слезы душили меня, и я продолжала разбрасывать вещи, хотя знала, что так нельзя. Я не хотела, но никак не могла остановиться.
— Я и сама нередко впадала в ярость, когда только училась рисовать, — сказала ей Иззи.
В глазах Козетты мелькнула благодарность.
— Я должна научиться, — сказала она. — Обязательно должна.
— Никто не может знать заранее, на что он способен. Чтобы достичь желаемого, приходится долго и напряженно трудиться.
— Но у меня ничего не получится, потому что внутри меня пустота. Я думала, что рисование заполнит ее, но для этого надо сначала стать настоящей. Как ты. Я хочу быть такой же, как ты.
— Тебе вовсе не обязательно быть похожей на меня, чтобы научиться рисовать, — ответила Иззи. — Все художники разные.
— Нет, я хочу быть такой же, как ты, — упрямо покачала головой Козетта.
— Но почему?
— Я хочу быть настоящей.
— Ты и так настоящая, — сказала Иззи.
— Нет, я такая же, как Серьезный Джон.
— Джон тоже настоящий. — Козетта снова замотала головой:
— Он говорит, что ты сама в это не веришь. А если ты не веришь, значит, так и есть, потому что это ты нас создала.
— Я вас не создавала, — возразила Иззи. — Я всего лишь открыла дверь, чтобы вы могли прийти.
— Тогда почему Джон так говорит? — Иззи вздохнула.
— Мы с Джоном никак не можем решить некоторые личные проблемы, — сказала она, что было явным преувеличением, поскольку они не виделись уже очень давно, но Иззи попыталась не заострять на этом внимание, главным сейчас было успокоить Козетту. — Поэтому не всегда его слова соответствуют действительности.
— И то, что он говорит о темном человеке, тоже? — спросила Козетта.
Иззи не сразу поняла, о ком идет речь.
— Ты имеешь в виду Рашкина? — спросила она и, увидев, что Козетта кивнула, попыталась ответить: — Джон недолюбливает его, поэтому подозревает в страшных преступлениях.
— Так он... он не питается нами?
Иззи не знала, что ответить. В голове пронеслись отрывки ужасного сновидения — снежная буря, Рашкин с арбалетом в руках, умирающая крылатая кошка, Пэддиджек, спасенный Джоном. Но потом она вспомнила слова Энни:
Я слышала, что во сне люди видят самые невероятные вещи, а когда просыпаются, то всё исчезает.
— Я так не думаю, — сказала она.
— И всё равно я хочу стать настоящей.
— Ты настоящая, поверь мне. Посмотри мне в глаза, Козетта. Неужели ты не видишь, что я в это верю?
— Кажется, вижу.
Иззи и Козетта еще некоторое время молча просидели под столом, потом девочка вздохнула:
— Ты сильно разозлилась на меня?