Но церковь Св. Климента не была ограблена, нет, она была злобно осквернена: прямо перед алтарем возвышались две зловонные кучки...
Миленко вылетел прочь, как пуля, и его возмущенный крик смешался с голосами крестьян. Алексей тоже вышел, стал поодаль. Старый-престарый дед, опиравшийся на клюку, столь же кривую, как его спина, поднял на незнакомца полные слез глаза:
– О моя стара црква! О моя задушбина! Господин, есть ли такая несправедливость в вашей стране?
– Нема, – покачал головой Алексей, ощущая столь жгучий стыд перед этим стариком, словно сам был виновен в случившемся.
Задушбина! Он сказал – «моя задушбина». Значит, церковь Св. Климента выстроил этот старик – выстроил по обету... Подошел Миленко. Лицо его было мрачнее тучи.
– Османы? – спросил Алексей.
– Османы! Бог ньихов убийо! [12]
Кровь закипела от ненависти.
«Что ж они творят? Как смеют? И почему это позволяем мы, русские, наша великая страна? Наших братьев унижают, как скотов! Они вчера смотрели на меня с такой любовью, а нынче я стою, как малое дитя, опустив руки...»
– Где они теперь?
– Уехали в горы. Там стоит хан [13], а ханджия – их родственник.
Алексей глянул исподлобья – и Миленко все понял без слов.
– Нам-то что! – вздохнул он. – Сделали дело – и поехали дальше, а месть османов обрушится на село, и не на одно. Здесь ведь нет гайдуков, чтобы османов в страхе держать.
Алексей задумчиво уставился вдаль – туда, где зеленые склоны гор таяли в полуденном мареве. Он только что дал себе клятву отомстить и не собирался от нее отступать. Однако Миленко прав: турки не пощадят окрестных крестьян. Как бы все это устроить похитрее?.. Черная точка реяла вдали – ястреб ловил ветер, и вдруг в голове Алексея возник план, до того изощренный и в то же время простой, что он даже засмеялся от удовольствия. Будто с неба снизошло озарение! Или словно бы кто-то умный и хитрый нашептал ему в уши, что и как сделать!
Он взглянул на Миленко, и тот изумленно вскинул брови, увидав усмешку в прищуренных голубых глазах – усмешку, от которой враз помолодело суровое, замкнутое лицо его побратима – и вновь стало таким же, как там, на плоту Десятки, среди порогов днепровских.
– Ужо я знаю, что мы сделаем! – быстро проговорил Алексей. – Только нужна женская одежда. Хорошая, нарядная! Сможем найти?
* * *
Близилась ночь, когда Мусу, владельца хана на высоком берегу Требиньштицы, оторвал от приятной беседы с родичами протяжный вопль:
– О ханджия!
Хан Мусы изрядно развалился и являл собой приземистое строение с плоской крышей, которая покоилась на грубо обтесанных стволах деревьев и была вся черна от копоти: дым выходил через грубо вырубленное отверстие. Впрочем, Муса прекрасно знал, что верстах в двадцати в округе путникам негде переночевать, и распахнул ворота перед караваном, нимало не смущаясь убогостью своего хана.
Перед ним оказались четверо всадников, сидевших на четырех лошадках, увешанных тюками и бурдюками. Муса мысленно потер руки: гости явно при деньгах! Возглавлял караван человек молодцеватой наружности, весьма красиво носивший свой живописный костюм: широкие красные шальвары, белую рубаху с просторными рукавами, елек – жилет, обшитый узким галуном и застегнутый на крючки, и поверх – красный с черными узорами доломан с разрезными рукавами. Его стан охватывал широкий кожаный пояс, за который были заткнуты длинный пистолет и кинжалы, а на голове важно сидел красный фес с синей пышной кистью. Это был, конечно, серб, но серб, который «потурчился», перешел в мусульманство: ведь православным, нечистой райе [14], под страхом смерти запрещалось носить оружие.
Муса, почуяв единоверца, встретил почтительно и его, и его спутников, и плотно укутанную в покрывала женщину, всю звенящую монистами так, что ушлый ханджия мог составить наилучшее представление о состоянии ее брата или мужа: сербские женщины – ходячие хранилища богатств своих родственников!
Где ему было знать, что жительницы трех сел собрали последние ожерелья, принесли лучшие свои и мужнины одежды, чтобы снарядить в путь «богатого мусульманина» (это был Миленко), его «сестру» (ее не без способностей изображал тонкий станом и малый ростом молодой хохол Петрик) и двух «робов», слуг, важных своей принадлежностью такому блестящему господину (в их роли выступили Алексей Измайлов и степенный Юхрим, четвертый галерник, пожелавший побывать в Сербии).
– Хош гелдын! Добро пожаловать! – с этими словами Муса принял поводья, а гость устало спросил:
– Есть соба?
– Да! – закивал ханджия. – Есть, господару!
«Соба», то есть комната, в хане и впрямь была. Точнее, он весь представлял собой одну «собу», одно общее жилье: вокруг стен изнутри были сделаны деревянные помостки и ясли – тут ставили лошадей; в середине пол крепко утоптан – и тут, вокруг огня, разводимого на каменной плите, ложились люди. Сейчас у костра сидели два османа, которые явно забыли завет Магомета правоверным: «не пить соку лозного», а потому их движения были неуверенны и разговор представлял бессмысленный, дикий набор напыщенных слов. «Наверняка это те, кого мы ищем», – догадался Алексей и с трудом сдержался, чтобы не броситься на них. Однако Миленко и бровью не повел, продолжая озирать хан с видом брезгливым и высокомерным. Отдельная «соба» в хане все-таки была: отгороженная клетушка, окно которой затягивала промасленная бумага. Заглянув туда, гость сморщился и спросил:
– Блохи есть?
– Валлах! – подавился от возмущения ханджия: блохи в его хане!..
Его вопли, видимо, успокоили гостя, и он спросил:
– Что дашь поесть?
– Что хочешь, есть все! – гордо отвечал ханджия – но, как выяснилось дальше, сильно покривил душою.
– Есть молоко?
– Валлах! Нема! – воздел руки ханджия.
– Есть каймак? [15]
– Вчера был, теперь йок, – огорчился ханджия.
– Мясо?
– Йок, мяса не держим.