Владо Слипчевич и впрямь был латином-хорватом из маленького городка Брода, что стоит на самой границе Османской империи и Австро-Венгрии. Он явился в Боснию, чтобы спасти от небесной кары свою родную сестру. Десять лет назад (сестра была намного старше Влада) она сбежала из дому, чтобы выйти замуж за богатого серба, приняв православную веру. Недавно тот умер, оставив вдове значительное наследство. Прослышав об этом, старый Слипчевич решил, что настала пора простить дочку, которую он когда-то в сердцах проклял. И тут до него дошли вести, что вдовушка решила скинуть белый траурный плат и снова выйти замуж... на сей раз за мусульманина – и, конечно, принять его веру. Это уж было слишком для Слипчевича! Бог с ней, с верою, с дочкою, но деньги, деньги! Он немедленно приказал Владо ехать в Сараево, разыскать сестру и вернуть ее домой, пусть даже силою отговорив от ужасного брака. Послушный Владо пустился в путь, нашел сестру... но, на беду, в доме появился ее жених. С полуслова он разгадал замысел будущего шурина – и отправил его в тюрьму при полном согласии невесты, для коей радости нового супружества оказались куда важнее судьбы брата, которого она почти и не помнила.
Владо, конечно, был потрясен таким вероломством. Но к его злоключениям вскоре добавились новые: в одной камере с ним очутились пятьдесят православных сербов, каждый из которых не упустил случая сказать ему, что он думает о латинах и кроатах. Они вообще не признавали хорватской нации и называли Владо вероотступником и предателем. А Владо был юношей образованным, он учился в католической семинарии, ему было что сказать этим неотесанным простолюдинам, да беда – те встречали все его речи тычками да проклятиями, ничего не желая понимать. Поэтому появление католического монаха Владо воспринял как особую милость небес, и, едва рассказав товарищу по несчастью о своих злоключениях, он развернул перед ним настоящий диспут, с наслаждением выкладывая те доводы, которые просто-таки жгли ему голову и язык, а ведь они были всего лишь отголосками векового спора, который вели, ведут – и, похоже, всегда будут вести между собой хорваты и сербы: откуда взялись хорваты и имеют ли они право на собственную государственность, отличную от сербской, а стало быть – право на земли Боснии и Северной Герцеговины.
Владо утверждал, что почти вся Босния до гор Романийских и города Вишеграда и половина Герцеговины до Неретвы и Буны составляют неотъемлемую принадлежность государства Хорватского и собственность хорватского народа. Это право хорваты основывают на показаниях императора Константина Багрянородного, описавшего первоначальное распределение хорватских и сербских земель.
Вук, пожелай он забыть о своей роли, нашел бы что ответить Владо: слишком часто рассказывал ему об этом Миленко, так что все об отношениях двух бывших братских народов он знал достаточно подробно. Вук сказал бы, что византийский император Х века – персона, конечно, значительная, однако не значительнее ли его воли – воля народа? Он мог бы посоветовать Владо спросить у босняков и герцеговинцев, какого они народа. Огромное большинство ответило бы, что сербы; другие назвали бы себя, смотря по вероисповеданию, латинами и турками, хотя они происхождения славянского и говорят на сербском языке. Имени же хорвата не произнесет никто.
Вук, вздумай он поспорить, добавил бы еще, что название хорвата держится за жителями северо-западных земель, занятых хорватско-сербским народом; другое, серба, – за жителями южной и восточной части. Первые сделались католиками, вторые – православными. Православная вера так совоплотилась в этом народе с идеей славянской народности, что слово «серб» сделалось здесь обозначением православного славянина, и потому жители Боснии и Герцеговины причисляют себя к сербам. Бесспорно, Вук мог бы привести все эти доводы, но, во-первых, он уже усвоил, что еще ни одному сербу не удалось убедить ни одного хорвата в своей правоте, как, впрочем, и наоборот, а во-вторых, он не хотел восстанавливать против себя Владо, ибо, едва прошло первое потрясение от встречи с нежданным сокамерником, Вук сообразил, каким образом они оба могут сбежать из плена – «побечи из заробльеништва», как сказал хорват Владо почему-то на сербском языке.
День тянулся нестерпимо медленно, но вот сумерки затянули город, и тогда часовой, стоявший за дверью «тюремной камеры», услышал ужасные крики гяуров:
– Грешник! Исчадие диаволово! Гореть тебе в геенне огненной! Изыди, сатана! – И еще многое подобное, перемежаемое стенаниями и воплями о помощи.
Осман кликнул товарища, стоявшего внизу, и оба осторожно заглянули в дверь. Зрелище, открывшееся их взорам, заставило часовых остолбенеть.
Они увидели страшную драку! Можно было только гадать, за какое прегрешение святой отец столь сурово расправляется со своим духовным сыном, однако с первого взгляда было ясно, что латину не выстоять против монаха: тот обладал навыками отменного кулачного бойца!
Османы развлекались до тех пор, пока вопли хорвата не стали более напоминать хрипы удавленника, и тогда, спохватившись, что за смерть узника-католика с них, пожалуй, взыщется, стражники ворвались в камеру и принялись разнимать дерущихся. И они даже не сразу поняли, что случилось, когда монах вдруг обрушился на них, а умирающий хорват подскочил с пола и занялся тем же. Ошарашенные воины были вмиг обезоружены, рты их заткнуты собственными чалмами, руки и ноги связаны их же поясами. Узники пошвыряли тюремщиков в угол камеры, заперли дверь – и были таковы.
Вот здесь-то и пришелся кстати желоб, накануне примеченный Вуком. Скатившись по нему с другой стороны дома, они миновали часовых, стоявших на галерее и внизу, у наружной двери, перемахнули через забор – и разбежались в разные стороны столь быстро, что святой отец даже не успел отпустить своему сокамернику греха лжи, ибо драка их была не чем иным, как наглой ложью.
* * *
Вук не медля бросился к городской стене, которая, как и многое во владениях османов, настолько разрушилась, что найти в ней пролом не составляло большого труда. Он, конечно, не знал города, однако Балич подробно описал ему дорогу, так что Вук, предусмотрительно сорвавший с себя рясу и превратившийся в полуголого оборванца, без помех одолел стену и добежал до склонов гор. Там, несколько раз поухав совой, он услышал цокот копыт и увидал Миленко, ехавшего верхом и державшего в поводу другого коня: серб, по уговору, должен был ожидать побратима три дня и только потом уходить.
Миленко был так счастлив, увидав живым и невредимым Вука, коего больше и не чаял встретить, что не смог выразить свою радость иначе, как погрозить ему кулаком и поворчать:
– Да опростите [37], я бы убил тебя своими руками, если бы ты не вернулся!