– Меня к ней пустят?
– Иван Павлович! Ты же не в тюрьму на свидание отправляешься! – возмутилась Нора.
– Иногда в больнице порядки хуже, чем в каземате, – не сдался я.
– Это дом отдыха, – пояснила Нора, – самый обычный, Люба там живет в качестве гостьи, платит за месяц и кайфует в свое удовольствие, о каком ограничении посещений может идти речь? Не глупи.
– Хорошо, – кивнул я, – выезжаю.
– Экий ты прыткий, – снова вышла из себя Нора. – Торопиться стоит лишь при охоте на тараканов!
Я вздрогнул и с некоторой опаской взглянул на Нору: она просто так сказала последнюю фразу или знает о молодильных жучках?
– Сначала изволь выслушать меня до конца, а уж потом лети сломя голову, – продолжала гневаться хозяйка.
Я облегченно вздохнул. Нет, Элеонора не в курсе разворачивающихся у нее на кухне событий, но какая непредсказуемость поведения! Только что хозяйка обозлилась на секундную задержку, с которой секретарь посмел явиться на зов, а теперь вновь недовольна, но на этот раз ее возмутила быстрота моей реакции. Право, тяжело иметь в качестве руководителя даму, даже самые умные и спокойные из них зависят от фазы Луны!
– Ты представишься ученым, кандидатом наук, – принялась раздавать указания Нора, – который работает над докторской диссертацией по истории театра. Люба некогда была занята в спектаклях коллектива «Рекорд». Ясно, да? Твоя задача разговорить ее и выяснить: кто являлся любовником Зои? Жив ли он? Может, он имеет жену? Вполне вероятно, что трюк с ожившим Игорем придумала обманутая супруга Зоиного кавалера.
И тут я совершил ошибку, попытался указать Норе на явную нелогичность ее мыслей:
– Маловероятно, что представление с привидением поставила законная жена мифического любовника Зои!
– Почему? – грозно сдвинула брови Нора.
– Женщине-то небось не тридцать, не сорок и даже не пятьдесят лет!
– И что? Месть не имеет возраста.
– Ну… в таких летах, как правило, думают о боге, – ляпнул я.
Нора вскинула брови и очень холодно ответила:
– Ступайте, Иван Павлович, выполняйте указание. Если же не…
– Уже бегу, – быстро закивал я.
– Вот и славно, – смягчилась хозяйка.
– Можно вопрос?
– Что еще?
– Я раньше часто ходил в театр, ну, пока не начал работать у вас!
– Намекаешь, что я отбила у тебя охоту к зрелищам?
Я постарался не измениться в лице, похоже, Норе сегодня все не так! Ладно, продолжу разговор:
– Знаю все культовые места: «Таганка», «Ленком», естественно, Большой и Малый, «На Бронной»… Но про «Рекорд» не слыхивал! Вы ничего не перепутали с названием?
Элеонора улыбнулась:
– Нет. Это был коллектив, существовавший при одном из заводских клубов, так называемый народный театр. Понимаешь?
Я кивнул:
– Конечно.
Для тех, чья юность пришлась уже на девяностые и более поздние годы, я сделаю сейчас небольшое пояснение. В коммунистические времена в столице работало не так уж много театров и каждый коллектив имел свою направленность. «Таганка» считалась оппозиционной, правда, и на ее сцене появлялись иногда «марксистские» спектакли вроде «Десяти дней, которые потрясли мир», но даже эти постановки попахивали диссидентством. Малый театр специализировался на пьесах А.Н. Островского, туда ходили полюбоваться на великого Ильинского, а в «Ленкоме» некогда поставили и вовсе невиданный спектакль: первый отечественный мюзикл «Юнона и Авось» с неподражаемым Караченцовым в главной роли.
Но в СССР жило огромное количество людей, рабочих, служащих, студентов, которые хотели играть на сцене, не имея профессионального образования. И вот для них существовали народные, так сказать, самодеятельные коллективы, дававшие спектакли для коллег и родственников. Подчас в подобных кружках вырастали удивительные актеры и режиссеры. Студенческий театр МГУ подарил нам целую плеяду талантливых лицедеев, а в балетной студии при автозаводе «ЗИЛ» танцевали такие примы, что приехавший в Москву всемирно известный балетмейстер Морис Бежар захотел поставить с ними спектакль.
Самодеятельными артистами на предприятиях гордились, выше их по статусу были лишь местные спортсмены, если им удавалось победить в соревнованиях. По всей стране устраивались смотры народных театров, вручались дипломы и медали лауреатам. Было лишь одно «но», сильно портившее жизнь подобным звездам: их не принимали во Всероссийское театральное общество, не пускали в Центральный дом актера или Дом кино, и вообще, сотрудники «настоящих» театров выказывали по отношению к «народникам» легкое презрение, смешанное со снисходительностью. Девушка, числившаяся ткачихой и великолепно игравшая в местном театре заглавные роли – Офелию в «Гамлете», Машу в «Трех сестрах» и Сюзанну в «Женитьбе Фигаро», была намного ниже по статусу, чем скромная статистка из не очень популярного государственного театра, выходившая на сцену один раз в сезон с подносом в руке и фразой «Кушать подано». Первая, «народница», не имела возможности просиживать со своими коллегами в культовом здании напротив «Детского мира» [5], вторая, профессиональная актриса, проводила там сутки напролет, рассуждая о своем месте в искусстве. Ей-богу, это было несправедливо и порождало массу эмоций: зависть, злость, обиду и ревность у одних, снобизм, наглость, нахальство и беспардонность у других. Впрочем, иногда кое-кто менялся ролями. Я очень хорошо был знаком с положением вещей, потому что жил около Николетты. Стоило послушать, с каким презрением, наморщив хорошенький носик, маменька цедила сквозь фарфоровые зубки:
– Право, не стоит делать из великого искусства проходной двор. Если Нюра швея, ее дело орудовать иголкой, а не пытаться изображать из себя Сару Бернар.
Николетта никогда не исполняла главные роли, она была актрисой так называемого второго плана, а они более нетерпимы к себе подобным, чем те, кто взобрался на вершину. Это как на шоссе: пафосный внедорожник спокойно пропустит вас при повороте, а побитая «шестерка» времен «Очакова и покоренья Крыма» ни за что не уступит своих позиций. Но ведь таких, как Николетта, на государственных сценах было подавляющее большинство. Зная закулисные интриги и некие болевые точки актрис самодеятельности, я очень хорошо понимал, как следует построить беседу с Любой.