От такой перспективы меня невольно передернуло.
– Что, одинец, затряслись поджилки-то?! Это хорошо. Это верный знак, что головой дорожишь. Не люблю, когда люди о двух руках, о двух ногах и одной голове невесть что из себя корчат. Страх – он сильнее сильного будет! Без него никак. Вот ты, скажем: исхитряешься, злыдней-душегубов изыскиваешь, а отчего вдруг, спрашивается? Оттого, – он поднял вверх указательный палец, – что всяк по душе своей трус, и всяк лиходея боится.
А ежели чуть глубже копнуть, то и не лиходея вовсе. Иной-то душегуб могзгляк мозгляком! Тьфу – соплей перешибешь, а туда же! Все перед ним трепещут да зубами стучат. Не татя злого людишки боятся – свой же страх им глаза застит! Зрят они перед собой льва рыкающего, дракона оскаленного, змею, у ног шипящую. А ты, одинец, страху перед ними не знаешь, и потому норовишь иную забубённую головушку в пеньковые кружева обрядить. Да только окорот и на тебя имеется. Всяк живущий чего-то, да боится, без того нельзя. В том доля государева, чтоб десницей ужас сеять, а шуйцей – покой, и от всех напастей избавление. Да где ж закуска-то, анчутки ее раздери?!
Стражник, должно быть, ожидавший конца яростной тирады, поспешно втащил блюдо с зажаренным поросенком и парой куропаток, еще недавно как ни в чем не бывало летавших в окрестностях замка.
– Ставь на стол и проваливай! – рявкнул Ян Кукуевич, и неумелый лакей, больше привыкший держать в руках топор, чем посуду, чуть замешкавшись, поставил на столешницу увесистое блюдо. – Прочь! – вновь грянул атаман.
Вояка попятился, и в этот миг я увидел, вернее, мне показалось, будто тень стражника отделилась от него и метнулась в сторону, к одному из немногих шкафов, оставшихся сравнительно целыми после ночного побоища.
– Пей, одинец! – Ян Кукуевич вновь подхватил бутыль. – По нраву ты мне, хоть на колу тебе самое место.
Стакан, до краев наполненный белесой жидкостью, замер в моей руке, не донесенный до губ.
– Не пужайся, паря! Еще не ныне твой час настанет, – покровительственно напутствовал меня хозяин положения. – Пей! До дна пей! Неча цедить, как лекарскую микстуру.
Я глотнул залпом весь наличествующий в стакане заряд обжигающего пойла и резко выдохнул, спасаясь от пламени, охватившего грудь.
– Вот так-то и хорошо! – кивнул разбойник. – Закусывай! Чего буркала-то выкатил? – Он отломил крылышко у куропатки и смачно захрустел поджаренной дичью. – Ты небось, одинец, меня злодеем числишь? – сбрасывая на пол обглоданную кость, почти ласково поинтересовался Кукуев сын. – Ну, не крути башкой, не бреши попусту, собачье это дело. По глазам вижу – числишь. А мне юлить ни к чему, я и есть лиходей и душегуб. Одно ты верно приметил: с королишкой-то нашим – не моя работа. Сам чудом уберегся. А хочешь знать как?
– Как? – стараясь держаться как можно спокойнее и не провоцировать агрессию изрядно подвыпившего громилы, спросил я.
– Всё страх! – Кукуевич ткнул в воздух указательным пальцем, точно надумал пробить в нем дырку. – Очень я, изволь понять, с головой своей сроднился, страсть как терять ее не хотелось. А потому из страха опаска родилась.
Вроде бы всё и хорошо – Барсиад, дурношлеп осиновый, без меня иной раз шагу ступить не мог. Как ножку поставить – спрашивал! Да ведь, как оно бывает: нынче так, а поутру – иначе. Мало ли, что этому пьянчужке ушастому радники, навроде того же Юшки, присоветуют? А потому из дома у меня тайный ход за городскую стену прокопан был. В дом я всякий день ввечеру чинно входил да поутру из него таким же макаром и выходил. Но чтобы спать в нем – так это ни-ни! – Атаман приблизил ко мне свою раскрасневшуюся от самогона физиономию. – Всякую ночь в новом месте храпака давил. Иной раз и без подушки, зато уж при голове. Так-то! А надысь утром в палаты свои ворочаюсь, а там из спаленки, точно ураганом, всё повыметено. Решетки кованые, на ладонь в камень вмурованные, напрочь вывернуты, да точно сеть рыбацкая скомканы. Вот и соображай себе: ночевал бы я в тереме – давно б уж где-нибудь мертвым лежал, да черные вороны глазоньки бы мои выклевывали! – Он явственно всхлипнул, пеняя на свою горькую, пусть даже прошедшую стороной, планиду.
– Вы полагаете, что король Барсиад и все его приближенные мертвы? – настраиваясь на привычный лад, спросил я.
– А как иначе? – в полном недоумении от глупости моего вопроса нахмурился Ян Кукуевич. – Кабы живы были, давно б весточку подали.
– Но зачем тогда было уносить их невесть куда?
– О том тебе, одинец, должно быть лучше ведомо. Почто б следознавцу иначе хлеб есть? А только я так скажу. Хоть вы с дружком своим и хитро удумали насчет Барсиада, средь народа укрывшегося, а только несусветица всё это. – Он налил еще по чарке. – Я своими очами видел: во всех домах, как и в моем, окна в спальне, точно рукавичка, вывернуты. И ведь не одни только ферязи [30] пропали! Кто с женой, кто с любовницей, кто с полюбовником! Что за диво приключилось – не ведаю, но кого где искать – это лихо безликое точнехонько знало. Даже у Юшки во дворце всё вверх дном перелопатило.
– Ну, отчего ж не побуянить, если известно, что хозяев в доме нет и не ожидается?! – пожал плечами я. – Хотя само по себе занятно.
– Вот и занимайся, коли занятно. Мне точнехонько доказать надо, что королевская погибель – Юшкин злой умысел. Без того на троне сидеть, что на угольях плясать. Сбоку глянуть весело, а самому – жарко.
– Всё это так, – согласился я. – Только по закону, пока не доказана гибель короля, вы не можете занять трон, а стало быть, и экспедицию на остров Алатырь снарядить тоже не сумеете.
– И о том, выходит, ты знаешь? – Ян Кукуевич недобро блеснул глазами. – Не иначе, как Фуцик наболтал. Вот же, язык ужиный! Ну, да сумею я – не сумею, дело не твое. А закон… Что ты под сим мыслишь, прямо скажем, мне невдомек.
Должно быть, выпитое уже и на мне сказывалось, поскольку, неожиданно для самого себя, я гордо выпрямил спину и заговорил менторским тоном:
– Закон есть основа цивилизации и залог процветания человеческого общества. И потому наилучший закон должен быть таков, чтобы его сложно было нарушить!
– Э-э-эх! Да ты закусывай, закусывай, одинец, вона как тебя разобрало! – Подобревший криминальный авторитет сочувственно покачал головой. – Говорили мне умные люди – не доведет книжная премудрость до добра! Учишь тебя, учишь, а толку чуть! Глупее глупого словеса городишь! Закон есть тот же страх, только имя покрасивше! А стало быть, его прописывать должно, чтоб всяк хоть шагом, хоть чихом его, да нарушил.
– Это еще зачем? – недоуменно уточнил я, прикладываясь к свиной ножке.
– А затем, дурья твоя башка, что ежели всякий за собой провину знать будет, то лишний раз, пожалуй, не дыхнет. Ведь чуть что не так – сразу: а как же это ты, мил-человек, государев закон нарушил?! Пожалуйте спину под батоги ставить! Здесь-то покой и благорастворение воздухов в стране и начинается. Когда ты в своем королевском величии над животом и смертью распоследнейшего батрака в своих землях властен, так отчего же людишкам, в страхе пребываючи, тебя не любить?! Ведь ты ж король, от Бога поставленный, по закону мог бы их смертью карать, а из милости своей виновных да страхом уязвленных, жизнью и волей жалуешь.