– Ну и что с того? Нешто не видишь, какой денек ясный да пригожий? Как же такую радость небесную потом да ломотой поганить? Лежат себе люди, празднуют, слова нежные земельке шепчут за то, что она им так густо уродила. А она радуется и того пуще родит. Опять же, ладной песней светило балуют, а оно им колосок к колоску золотом обливает. Благодать!
– Так что празднуют-то? – с бесцеремонностью чужака вопрошал я.
– По-разному, – пожала плечами кудесница. – С утра восход солнечный славят. Днем, вот как сейчас, лик его пресветлый воспевают. А к вечеру, когда по домам время идти, печалуются-убиваются, что опять оно от нас за Хребет уходит. И уж так тому убиваются, что как же на другой день не возрадоваться, когда его снова увидишь?
– Все это замечательно, – к удивлению Делли, не унимался я. – Ну а когда убирать урожай?
– Да ну мало ли хмурых дней, когда и делать-то нечего, кроме как работать! Ты, Виктор, не сомневайся, каким-нибудь чудом урожай обязательно соберем. А и то сказать, все брать негодяще, все-всешеньки лишь разбойник отбирает. А коли даже и не соберут того, чтоб зиму протянуть да по весне поле засеять, государь-то заступник на что? Спишется, гонцов разошлет, тут тебе и из Субурбании зерна подвезут, из-за Хребта подтянут… Одним словом, не даст пропасть надежа Базилей Иоанович.
– Так ведь расходы какие? – выпалил я, отказываясь воспринимать услышанное.
– Ну ты сказал, одинец! – Фея покачала головой, глядя на меня с сожалением, точно на безнадежно больного. – Оно, конечно, не без того, расходы имеются. Но сам посуди, от короля народу и праздник, и хлеб, и послабления. А его величеству за то от простого люда низкий поклон и всеобщая любовь. Это, знаешь ли, убитыми енотами не измеришь!
Я вынужден был замолчать, сраженный логикой доводов особы, приближенной к государю, и, не останавливаясь среди празднующих земледельцев, мы продолжили путь по тропинке, отмеченной вышитой тесьмой.
Спустя час дорога пошла в гору, и мы последовали ее примеру, немилосердно колотя по спине ни в чем не повинной тропы копытами волшебных скакунов. Поросший у основания молодым сосняком холм, на который мы взбирались, имел лысую вершину, где нас ждали, судя по всему, уже давно. Посреди каменистой поляны, вскидывая вверх шлейф легкого сизоватого дыма, уютно плясали языки костра, над которым обжаривалась пара куропаток, еще утром, вероятно, и не помышлявших о такой злополучной судьбе. Возле огня на угловатом валуне, задумчиво подперев голову, сидел Громобой, опираясь на свой длинный меч. Стреноженные расседланные кони паслись неподалеку, щипая выгоревшую траву, едва поводя глазами в сторону вновь прибывших всадников. Должно быть, по их конскому разумению волшебные существа, каковыми являлись наши скакуны, не были достойны обычного приветствия звонким ржанием.
– Мягко ли добрались, путнички? – не меняясь в лице, поинтересовался драконоборец. – Давно уже вас тут дожидаюсь.
– Да… да как ты смел?! – Речевой взрыв потряс округу, и со стороны, вероятно, показалось, что на плеши лесного холма норовит проснуться умерший еще в доисторические времена вулкан. Мы с Вадимом невольно заткнули уши, ибо выслушивать яростный камнепад обвинений в адрес бестолочи, пустобреха, недоумка и прочая, прочая, прочая Громобоя Егорьевича было выше наших сил. – Где Маша?! – завершила словесные извержения разгневанная фея, и над поляной повисла тишина, нарушаемая только кашлем обалдевших от услышанного сорок.
– Туточки, – укладывая обе ладони на крыж меча, степенно ответствовал старый воин. – Поблизости схоронилась. Наде-ежно схоронилась, без собаки вам ее нипочем не сыскать. Поклялась она светом ясным найти друга сердешного, а уж коли поклялась, то, значит, так тому и быть. И докудова я жив, вы ее с честного пути не свернете.
– Старый дуралей! – оскорбилась в лучших чувствах фея. – Да ведомо ли тебе, какие страхи лютые и какие вороги злые поджидают ее на этом пути?!
– И мне то ведомо, и ей то знаемо, – кивнул драконоборец. – За что и люблю ее, егозу, что сила в ней недюжинная и доблесть немереная. Потому слушайте Машенькино слово крайнее, да и меркуйте, как оно дальше быть. Коли желаете вы с дщерью государевой в дальние края идти супостата превозмогать, стало быть, ступать нам с вами заедино. Ну а коли нет – либо ни с чем домой ворочайтесь, либо судьба вам со мной нынче мечи скрестить. А там уж как пойдет.
– Это он типа кампион? – радуясь возможности блеснуть эрудицией, вставил Вадим. – Кайфовый дедуган, крутой, что Кавказские горы! Слышь, Клин, – продолжил он, – я вот че себе соображаю. В натуре поехали, принцессе подсобим. И ей не так страшно, и нам по приколу. Опять же, – он понизил голос, – надо ж дать Щеку время прокрутить лавэ.
Под седыми усами Громобоя заиграла довольная улыбка. По всей видимости, он не сомневался, что в лице новоиспеченного боярина Злого Бодуна отыщет верного союзника.
– Угомонись, Вадик, разве не понятно, что мы и так едем. Вот уж поистине, хвост вытащил – нос увяз!
– Ну вот и аюшки! – удовлетворенно проговорил седовласый ветеран.
– Едем! – сквозь зубы процедила разобиженная Делли. – Все спокойнее будет.
– Ну, смотри ж, – поднимаясь с камня, пригрозил грозный воин, – слово дадено, его солнце слышало! – Он отложил меч и трижды хлопнул в ладоши. И хлопки эти, несомненно, служившие условным сигналом, звучали для меня аплодисментами абсолютной и чистой победе ее сумасбродного высочества.
* * *
Наш путь лежал к Малиновой линии, почти туда же, где Вадюня принял свой первый бой в богатырской номинации и где мы впервые столкнулись с голубиной почтой, доставившей впоследствии столько хлопот. На импровизированном военном совете было решено, что Громобой Егорьевич провожает нас лишь до границы, а затем возвращается в Торец с добрыми вестями для пребывающего в волнении и тревоге безутешного монарха. Конечно, доводы речистой феи о страданиях августейшего отца и беззащитности отечества перед возможным нашествием стай драконов-отступников были весьма убедительны, но и то сказать, мне отчего-то казалось, что позиция Делли – лишь скрытая месть оскорбленной кудесницы за содействие вероломному побегу упрямой девчонки. Ее бы воля, и впавший в немилость Громобой отправился бы в столицу прямо с места нашей встречи. Но тут коса нашла на камень, и ей пришлось уступить желанию своей строптивой воспитанницы. Поэтому к границе мы двигались впятером, неминуемо теряя время из-за тихоходности аргамаков драконьего ловчего.
– Ну, времена пошли! – брюзжал Громобой Егорьевич, остро переживавший исключение из рядов участников предстоящей авантюры. – Последние времена!
– Отчего же вдруг? – бросая на воинственного старца заинтересованный взгляд, спросил я.
– Ну, так ведь как же иначе? – Егорыч гневно сгреб бороду в кулак. – Раньше-то великой державой звались, могуществу нашему весь мир дивился! Мурлюков от супостата спасали! Орду точно пардуса на грудь принимали да хребет ей ломали! А ноне-то, ноне?! Не пойми что, ни дать ни взять задворки Империи Майна. Помяните мое слово, какось поутру очи разлепим, а уж посреди двора Железный Тын высится. А ведь с малого, с малого-то все начиналось! Раньше как было: во главе страны государь-батюшка, а подданные его, как один, дети родные, возлюбленные чада. Семья, стало быть! Так и звалась Грусь – Государство батюшковщина. Так нет, вздумалось деду нашего государя перед иными странами фасон соблюсти. Обаяли его торговые гости иноземные, мол, что еще за «батюшка», зовитесь-ка лучше королем. Так оно и нам яснее, и в чужих краях привычнее. А стало быть, коммерция с вами возрастет до небес! Ну, прозвался он королем, и что же? Много ли в пустом словце прибытку? А Империя как смотрела на Грусь с опаской, ибо мы для нее чересчур силы много имеем, так и смотрит. Вот их охота и обуяла силушку-то богатырскую поумерить да на кадрили и политесы расплескать. Ибо, коли самим сильнее не стать, так пусть лучше мы слабыми да пьяными сделаемся. Не зря же в народе говорится, кто на своем пути, споткнувшись, на чужой поворотит, тот себе голову сломает. Ну, сами посудите, с малого же началось! С глупого прозвания батюшки-государя «король», которое ни сердцу, ни уму ничего не говорит. А теперь-то что? Вот мы уже у самой Малиновой линии, а сторожи-то не видать! Нету се, сторожи-то! Была, да вся вышла. Во-он, гляди-ка, малец-пастушок в самом запретном месте буренок пасет. Срамота, глаза б мои не видели!